Спасите наши туши!

Пестов Станислав Васильевич

Глаза у Семена покраснели еще больше, и слезы, не переставая, продолжали орошать берег пруда. За всю свою жизнь он не исторг столько слез, сколько выдавливала теперь из него жидкость, которую раньше Семен не соглашался выменять на бочку коньяку.

Но разбушевавшейся в утробе браконьера кислоте и этого показалось мало. Изо рта душегуба сначала жиденьким ручейком, а потом почти фонтаном забила слюна. Даже известному своим наплевательским отношением к окружающим верблюду не грезилась такая производительная

скважина.

— Может, тебе, Семушка, — заволновался дед Макар, — сунуть два пальца в рот, чтобы вывернуть нутро. Глядишь — полегчает!

Семен трясущейся рукой попытался осуществить рекомендацию Макара, но силы совсем оставили его. Дед решил самостоятельно выполнить задуманное мероприятие и, вытерев руку о подол рубахи, полез в Семенову пасть. Через минуту раздался старческий, дребезжащий крик, и Макар с прокушенной рукой забегал вокруг костра.

— Слушай, антихрист! — наклонился Макар к трясущемуся мелкой дрожью душегубу. — Скажи хоть напоследок, от чего помираем? Как эта гадость хоть называется?

— Жадность и глупость, дедок! — прошелестел в ответ неожиданно взломщик кладовых и природы. — Вот, как это называется. Все задарма хотим хапнуть, да поболе… Ох, круги синие в глазах пошли. Коли выживешь, старый дуралей, скажи, чтобы поблизости меня не хоронили, уж больно навредил я в окрестностях, покоя мне тут не будет… А прозывается отрава борной кислотой. Если ее знатно-наглотаться, то из человека слюна и слезы будут источаться, пока не иссохнет…

Дед Макар приложил подол рубахи к глазам и мелко мелко закрестился.

…Первые утренние лучи, разогнавшие туман, высветили печальную картину. В сторону деревни от Сырой балки медленно и неуверенно передвигались две мужские фигуры. Приготовившиеся к мученической смерти Елистратов и дед Макар после внутренней борьбы за жизнь, длившейся всю ночь, возвращались к жизни и обществу. Время от времени две вздрагивающие фигуры останавливались и начинали тереть глаза.

— А не всплакнуть ли нам на брудершафт? — нежно спрашивал Семен, и они кидались друг другу на грудь. У самой околицы участники мокрого дела вздохнули и покаяннно запели:

Горе горькое по свету шлялося

И на нас невзначай набрело…

— Опять Листратов гуляет, — покачала осуждающе головой баба Груня.

Откуда ей было знать, что санитар стола и грабитель природы прощался навеки со своей шальной жизнью и былыми замашками?

НА ДНЕ

Степенная рыба — сазан Василий Пафнутьич лежал в илистой яме, неподалеку от глупого навозного червя, насаженного на заграничный крючок. Вверх от червя шла еле заметная леска.

«Конечно, — думал Василий Пафнутьич, — ежели где на периферии, в глубинке,

то, может, и клюнут на такую дешевку, а у нас разве что ребята-ерши зальют за жабры, и ну озоровать — крючки откусывать…»

Василий Пафнутьич склонился в полупоклоне: между размокшим на дне матрацем и ржавым примусом медленно фланировала известная своим живоглотством щука Элла Константиновна.

«Ишь ты, санитар водоема, — презрительно мыслил Василий Пафнутьич, не забывая для виду раздувать как бы от радости слипшиеся мазутные жабры, — только и можешь все, что плохо лежит, хапать да молодь жрать…»

Элла Константиновна молча разглядывала его одним глазом, прикидывала отношение поперечного размера Пафнутьича к окружности своей пасти. Выходило, что это отношение больше числа «пи», да и стар, небось, соку настоящего в нем нету…

Брезгливо вильнув хвостом, Элла Константиновна отчалила, оставив густой запах нигрола и уксусной эссенции.

«Как же, разевай рот шире», — успел только подумать Василий Пафнутьич, и тут как бормашиной засвербило во всех плавниках и в пузыре — сверху подъехал Егорыч на своей моторке.

«Ну и валенки, — размышлял о рыбаках Пафнутьич, упиваясь собственным критиканством и нигилизмом, — опять Егорыч доить их будет. Подержите, мол, мои удочки, я в магазин за бутылкой слетаю, а те и рады — суют ему пятерки да трешки, нам, — дескать, тоже захвати заодно. Соберет Егорыч трудовые да и ходу… А эти в злости его копеечные удочки опосля на молекулы дробят, мат стоит — аж черви сохнут».

Мимо Василия Пафнутьича пронеслись, оставляя за хвостами плазменный след, окуни-наркоманы.

«Найдут, где от полей стоки с ядоудобрениями в водоем прут, сунут жабры под такую струю и балдеют. А потом озоруют, из воды нагишом выпрыгивают…» — ворчал про себя Василий Пафнутьич.

Не нравится ему, как хиппует молодежь, — немытые, в солидоле, одуревшие от суперфосфата и динитрохлорбензола — какой толк в такой рыбе?

Вспоминает Пафнутьич, как весной имел беседу с Осетром из главка. Рассказывал тот, что в былые времена каждый год он к морю дрейфовал, кругом чистота и солидной рыбе уважение. А нонче к морю и не прорвешься — сплошь плотины да шлюзы…

«Уйду в колхозный пруд, — затосковал Пафнутьич, — там хоть жратва по рациону и спокойствие. А что у них план, то уж как-нибудь отбодаемся…»

«А ну как не отпихнешься? — заволновался опять Пафнутьич. — Кончишь жизнь где-нибудь в рыбном магазине. Эх, нет в жизни счастья! Вот завтра пятница, опять понаедут стадами на машинах, масло отработанное сольют — ни вздохнуть, ни продохнуть. Банки консервные, бутылки битые градом посыплются… А уж грохот будет стоять — катера, машины, вопли транзисторные и уж, конечно, камыш зашумит… Ну где тут сил набраться — выжить на такой помойке?!»