Спать и верить. Блокадный роман
Шрифт:
Генриетта Давыдовна мысленно перевела на английский тираду смуглолицего. Не без труда: она как раз английский не очень, меньше, чем Саша. Она зато больше французский. Хотя тоже не очень.
«— Странно и непонятно, — сказал я, — пляжи соседние, а температура воды различная… В чем тут секрет?».
«Странно и непонятно» — это сашино было выражение. Казалось бы, синонимы в данном контексте. Но он всегда говорил: «странно и непонятно». Еще говорил: «удивительно замечательно». Литератор! Они такие!
«— Не знаю, — ответил юноша. — Я малаец и учился в школе всего два года. Объяснить секрет не могу, но поезжайте на другой
Не в моей натуре отказываться от раскрытия таинственного. Я немедленно добрался на автобусе до пригородного пляжа, быстро разделся и кинулся в воду. Она была теплая! Купание доставило много удовольствия, но тайну теплой воды я не раскрыл. К пляжу подступали те же горы, одинаково грело солнце, и такой же прибой плескался у кромки берега».
Плескался бы прибой, Саша бы купался, они бы загорали, и он был бы жив. В комнате не минус, конечно, вода не замерзает, но очень холодно. Морозы стукнули жуткие, дров с гулькин, тепла от буржуйки — только пока горит. Руки бы согреть.
«Вернувшись на судно, я спросил капитана, почему на пляжах Кейптауна морская вода имеет различную температуру. Вместо ответа капитан распахнул передо мною атлас. Я увидел мыс Доброй Надежды, черный кружок, обозначающий город Кейптаун, а на море вблизи мыса — пучок цветных стрелок. Одни стрелки тянулись к мысу из Мозамбикского пролива, другие — из Южной Атлантики. И мне стало ясно, почему на городском пляже вода холодная, а на пригородном теплая…».
Эти дети не отгадали бы. Даже бы и не стали. Ответ-то простой: течения. Холодное Бенгельское течение и теплое Мозамбикское с разных сторон мыса. Прекрасная загадка запомнить, что холодные течения показаны на картах фиолетовыми стрелками, а теплые — красными. Но теперь детям не до того.
Да, Праздник. Назвала вино про себя по-французски, ля вен руж, мысленно чокнулась с Александром Павловичем. Тут же переполошилась, нет ли плохой приметы чокаться с умершим, но уж поздно, чокнулась.
Прошлась по комнате, вытерла пыль, выглянула в коридор. Как раз Патрикеевна с улицы звякнула ключами, что-то быстро припрятала от взора за пазуху.
— Ты, Генриетта Давыдовна, бледная как не скажу какое животное. Как опарыш. Лежишь все? Вышла бы прошлась.
— Ах! Пустое! — Генриетта Давыдовна лишь махнула рукой.
— Ну-ну. Заляжешь и не встанешь. Ты ела сегодня?
— Хлебушек, помидорчик. Выпила вина сейчас за Праздник. Утром что-то еще…
Патрикеевна поморщилась:
— Ты, Давыдовна, не говори так. Хлебушек, помидорчик…
— А как? — опешила Генриетте Давыдовна.
— Какой он тебе помидорчик! Обычный помидор-мамидор, ниже среднего. Соленый и чуть не разваливается: сунули населению, что портиться начинало. Ты себя вроде как благородной мнишь, а перед продуктами ровно пресмыкаешься. Чего сюсюкать-то тут. Раньше, помню, нормально изъяснялась.
137
Вывешенные к Празднику флаги, повинуясь ветру, поминутно обертывались вокруг шестов. Бились тряпками. Была в этой торжественности какая-то натяжка, что-то заказное, неестественное, насильственное, вроде улыбки человека, которому на самом деле хочется плакать.
С Невы метелило так, что Максим свернул в Халтурина. Скользили и пересыпались острые струи сухого снега. Набивались в углубления зданий, закрутливались там воронкою. Здесь улицу еще чистили, и голые серые булыжники казались
В конторе было тепло, весело, шумно. Столы еще вполне ломились, хотя праздновали не первый час. Музыканты — не сказать что отъетые, но и далеко не дистрофики — наяривали бодрое, многие танцевали. Максим выпил рюмку, закусил тарталеткой с икрой, огляделся. Увидал на другом конце стола Ульяну в бальном в прямом смысле платьем, кулон болтается в декольте. Прическа новая — в квадрат, смешно, под Арбузова. Улыбается шире радуги, фуфырится перед завархивом плюгавым. На жабу похожа.
Максим обосновался в стороне, чтобы спокойно, наконец, подкрепиться. Подошел Паша Зиновьев, молодой следователь, выдвиженец Рацкевича, приятный парень. Рассказал удивительную историю про заведующего «Ленгастрономом», который, поехав, по всему, крышей, во всех витринах своих по городу (а магазинов в тресте за сорок!) выложил невесть где пылившиеся муляжи жратвы: яблоки, куры, окорока. Людишки справедливо сочли издевательством, побили витрины, а в одном месте друг друга. Заведующего взяли. Зенки всмятку, говорит, сам не знает, как вымудрилось такое. Хотел как лучше и попал под затмение. Понимает, что правы людишки-то. Сам он при том депутат Ленсовета, орденоносец, ото всех ему уважуха, не вор, душа компаний, завсегдатай театральных премьер. Кирыч узнал, подивился: отпустите, говорит, если ничего больше нет на нем. Проведите только психоэкспертизу, можно ли употреблять в прежней должности. Пришли с экспертизой, а этот кряк! — разрыв сердца.
— Ленинградцем меньше, — покачал головой Максим. — Впрямь затмение.
Иронию он, конечно, максимально глубоко спрятал.
— Трагедия просто, — развел руками Паша.
Рацкевич, лихой и пьяный, рассекал по залу со стаканом, порученец держался вблизи с бутылкой, чтобы стакан ни секунды не сох. Раскаряка такая каракатица, того гляди уцапнет сотрудника. Сейчас Рацкевич что-то вкручивал оживленно оркестрантам, те суетливо кивали.
— Вальс! — крикнул Рацкевич. — Ульяна, Арбузик! Дайте классу!
Арбузов — вальс? Паноптикум-абсолют.
Ульяна танцевала тяжело, медленно, вращалась вроде бетономешалки, Арбузов прыгал вокруг, не доставая, короткий. Временами Ульяна его прихватывала, и Арбузов на мгновение оказывался в воздухе, ножками болтал. Офицеры ревели в восторге, стреляли шампанским, аплодировали, кричали «ура» и «давай».
Максим глянул на Пашу, ужели и этому в кайф, этот-то вроде другого теста. Нет, заливается, как дитя от погремушки.
— А теперь — нашу новую! — завопил Рацкевич, выхватил пистолет, пальнул в потолок.
К Празднику по заказу песенники из Творческого Союза дали новую хорошую песню.
Песня грянула. Слова знали все — Рацкевич обязал выучить специальным приказом.
Если ты встретился с бешеным псом, В пса стреляют. Если змея заползла в твой дом, Гадину убивают. С немцем кровавым как быть с врагом? Люди советские знают!Ритм сменился, но чета Арбузовых приспособилась и к новому, только Арбузов теперь вертелся, а Ульяна скакала.