Спать и верить. Блокадный роман
Шрифт:
— Не по-людски, конечно, — вздохнула Патрикеевна, но не договорила.
— Так, может, и лучше, — заметил Максим. — Без страдания.
— А кто кого поставил решать? — вполголоса буркнула Патрикеевна.
Варенька смотрела в сервант. Там от стекла бликовало, и она на этом блике зачем-то сосредоточилась. На столе валялась страница из «Война и мир», спасенная от маминого поджога. Глаза упали на фразу: «синие очки общежития». Варенька ее несколько раз перечитала.
В людях минус четыре за 12 часов, думал Максим. Всех, кроме Вари, кому
Прекрасно, в общем, если честно. Теперь главное — новых не заводить.
— В гробу, Варенька, — утешал Максим. — Будет отдельно мама, в своем гробу, не в толпе. И могила отдельная. Уже долбят нам…
Генриетта Давыдовна и Патрикеевна что-то все говорили, разное, много, а Варя и Лиза молчали.
И опять той же дорогой, что позавчера к папе, только теперь с гробом на крыше автомобиля. Только как в тумане. Тени за окном авто, тени могильщиков, белые люди, пестрые звуки, сморщенный лоб, плечо Максима, плакать было нечем уже. Перед ними расступались из уважения к гробу, Варенька на это даже обратила и ужаснулась, что это немножко приятно. Атак в голове одно: недавний блик на стекле от серванта. И синие очки общежития.
— Домой? Тебе, может, выпить еще и попытаться поспать, — предложил Максим.
— Нет-нет-нет! — вскинулась Варенька. — Я на работу, в суету! Я лучше там. Я дома никак! Возьмите меня на работу!
254
— Ну вы там фантазеры, Маратик, — цокнул Сталин. — Привидение в театре, где видано! Нигде кроме как в Ленинграде!
— Нету его больше, Иосиф. Приделали в хлам. Оказалось из плоти и крови.
— Нету? На нет и суда нет, — пошутил Сталин. — А план «Д» — есть?
— План есть.
— И что?
— Высокая степень готовности, Иосиф.
— Высокая степень? Хорошо, Маратик! Я бы выслушал подробный доклад. Давай-ка мы с тобой каким образом сделаем. Ты бы ко мне подлетел, посидели бы спокойно, выпили, потолковали… О положении, о перспективах…
И вот тут у Кирова все оборвалось. Вчера над гранатой не испугался, а тут — оборвалось все.
255
Варенька, никакая, села за пишмашину, чтобы отвлечься от мамы, а Максим подошел сзади и положил пальцы на шею, чуть на плечи, на позвонки.
Нажал на один, на другой позвонок, поиграл кончиками пальцев, на манер как массаж. Никогда не делал и не умел, а тут как осенило. Косточки под пальцами подвижные, нежные, двигаются, дергаются. Варенька чуть сжалась, потом чуть расслабилась, но не целиком. Не возмутилась зато. Сначала обмерла, а потом даже пошевелилась.
Максим уже пьян был в этот момент, после мамы граммов решил не считать и нафигачился сполна. Сказал ей властно:
— Ты дождись меня, не уходи после работы. Жди тут. Не уходи, ожидай тут.
— Почему?
— Ну вот так вот. Жди, я вернусь!
Вареньке тоже до той минуты массажа ни разу не делали.
256
— Грустно
— Лучше чужую? — прищурилась Патрикеевна.
— Чужую лучше, натураль!
— Ну, Давыдовна Генриетта… Наконец-то слышу голос избранного народца. Поздравляю, поправилась! Выживем, соседка!
257
— Вагнер?!
Как раз только что телефонировал Шостакович, задумавший дать Ленинградскую симфонию. Делился задумкой: начать, будто фашисты черным потоком по трупам идут, мерной поступью, на десять минут одинаковых тактов. Сказал, именно как в начале «Вечного Льда». Там тоже длинно одним тактом, пока Первосветило скользит в пустоте. Прозвучало смело: «Вечный Лед» не слишком-то рекомендовалось употреблять в разговорах. Дирижер идею одобрил и поторопил: дай уж скорее симфонию, а то недостает современного героического материала. «К весне думаю дать!», — обещал Шостакович. И тут вновь о «Вечном Льде», второй раз за вечер.
Мужчина в серой щетине, распахнутой шинели, в боксерских перчатках (!): неясно, как в квартиру попал, Дирижер был осторожен и дверь всегда запирал. Снял перчатки, как ни в чем не бывало. Предъявил удостоверение Большого Дома.
— Очень рад, — чуть засуетился Дирижер, тряхнул обильной, не по войне артистической шевелюрой. — Прошу присаживаться! Предложить чаю? Чем обязан? Не далее как в ту неделю обсуждал с товарищем Рацкевичем наши вопросы.
— Я по поручению Михал Михалыча и есть, — кивнул визитер. — Передать безотлагательно новую вводную…
И огорошил Дирижера немыслимым поручением: поставить на сцене Филармонии «Вечный Лед».
— Мы же не оперный театр… — растерялся Дирижер. — Вы имеете, так сказать… концертное исполнение?
— Его, — кивнул визитер. — Исполнить музыку и спеть песни. Без декораций, без ходьбы по сцене.
Глаза такие цвета мокрого гранита, взгляд несколько исподлобья.
— Но… А чем, позвольте, вызвана такая экстранетра-диционная мысль…
— Это Кирыча самого мысль, — перебил гость.
— Чья?
— Товарища Марата Кирова. А что вас в Вагнере не устраивает? Слабый, считаете, сочинитель?
— Так нельзя, конечно, сказать, но… Все же чужд! И прочие обстоятельства…
— Вы имеете, что его Гитлерос любит? Кирыч так и сказал: мало ли что этот…… — тут посетитель охарактеризовал Гитлера матерно, — любит! Не запачкать ему своей грязной любовью шедевра мирового масштаба. А нам самое в раз проявить всемирную отзывчивость. Так что, за работу, герр Дирижер. Завтра же начать репетиции! — приду слушать. А товарищ Рацкевич хотел бы через пару недель послушать вчерне целиком.