Спецагент № 1. Неизвестный Николай Кузнецов

Гладков Теодор Кириллович

Между тем обстановка в ТЛТ менялась к худшему. В стране в связи с массовой коллективизацией начиналась вакханалия всевозможных проработок и чисток, предшественница «Большого террора». Ее первые всплески докатывались и до далекого уральского городка. Над многими учащимися техникума сгущались тучи.

Летом 1929 года исключили из комсомола Федю Белоусова. Ему вменили в вину защиту на диспуте непролетарского поэта Сергея Есенина и происхождение – отец, дескать, поп. Первое обвинение абсолютно соответствовало истине, Федя действительно превыше всех поэтов русских ставил именно Есенина и защищал

его от яростных нападок фанатичных приверженцев Маяковского, который, правда, к пролетариату тоже никакого отношения не имел. Что же касается происхождения, то Федя сумел доказать, что отец его никакой не поп, а вовсе неграмотный крестьянин из села Баштарского. Это спасло его от исключения из техникума.

Потом взялись за добродушного здоровяка Колю Киселева который действительно имел неосторожность родиться в семье деревенского священнослужителя. Киселеву, однако, повезло: его оставили в ТЛТ, но лишили стипендии. Наделенный недюжинной физической силой, он стал прирабатывать на жизнь разгрузкой и погрузкой вагонов на метизном заводе и станции Поклевской.

Следом исключили из комсомола (потом, правда, восстановили) однокашника еще по школе Андрея Яковенко. А через несколько недель тяжелый и незаслуженный удар обрушился и на Нику.

Активность Кузнецова, его принципиальность и популярносгь пришлись не по вкусу некоторым его однокурсникам. Сплелись в тугой узел задетое самолюбие, обыкновенная зависть и – главное – пустившая уже глубокие корни в обывательское сознание «политическая бдительность».

Как-то Нику вызвали в бюро ячейки. Дело обычное. Ничего не подозревая, он вошел в хорошо знакомую комнату, как всегда приветливо поздоровался с секретарем. Не ответив на приветствие, секретарь – они были хорошо знакомы, некоторое время даже жили в одной комнате – непривычно жестко бросил:

– Садись, Кузнецов!

Не по имени… Ника сел.

– Билет с собой? – последовал вопрос.

– Конечно.

– Предъяви.

Без еще ничего не понимая, Ника вынул из нагрудного кармана юнг-штурмовки аккуратно заправленный в картонную корочку комсомольский билет. Протянул секретарю.

Тот, насупив брови, долго и придирчиво стал изучать каждый листок, словно видел впервые, словно не сам какую-то неделю назад проставлял в нем отметку об уплате очередного членского взноса. И вдруг каким-то вороватым движением смахнул билет в ящик стола и молниеносно запер его на ключ. Ника растерялся.

– Ты что?! – только и спросил изумленно.

– За обман комсомола будешь отвечать перед ячейкой! – отчужденным голосом отчеканил секретарь, глядя сквозь Нику пустыми глазами.

Первые дни Ника полагал, что все происходящее – дурной сон, явное недоразумение, во всяком случае. Но это был не сон и вовсе не недоразумение. Настоящий заговор со всем арсеналом подлых средств – от грубого нарушения устава и подтасовки протоколов (не было созвано общее собрание, на заседание бюро умышленно не пригласили ребят, хорошо знавших Нику и его семью) до прямой клеветы.

Кузнецова обвинили в кулацком происхождении, в дружбе с «сомнительными элементами», в том, что отец его служил офицером в белой армии, убивал коммунистов, что сам Ника бежал от красных к Колчаку…

Абсурдность всех пунктов обвинения была очевидна,

но на то и существует демагогия, чтобы белое выдавать за черное, а черное за белое. Увы, комсомольский аппарат, даже в микромодели первичной ячейки, уже успешно овладевал методами проворачивания так называемых «персональных дел».

Сильный и чистый молодой человек, Ника был готов к любым испытаниям, но только не к испытанию подлостью. Он не понимал, что юные карьеристы не нуждаются в прояснении истины, что они уже предрешили исход дела.

Ника обращается за поддержкой в коммуну. Вскоре в техникум поступил такой документ:

«Выписка из протокола № 4 общего собрания ячейки ВКП(б) коммуны «Красный пахарь» от 18 ноября 1929 года.

Присутствовало 10 человек.

Председатель собрания Бычков, секретарь Желнин.

Слушали: письмо тов. Кузнецова Никанора Ивановича, члена коммуны «Красный пахарь».

Постановили: зачитав письмо тов. Кузнецова, ячейка дает характеристику Кузнецову. За время его пребывания в коммуне никаких противопартийных поступков замечено не было, всю возложенную на него работу выполнял аккуратно и в срок, вел общественную и политпросветработу, в пьянке не замечен, связи с чуждым элементом не было, комсомолец примерный, на что и дается характеристика.

Относительно его отца ячейке ничего не известно, и от этого ими воздерживается.

Выписка верна.

Секретарь собрания Желнин. Отв. секретарь ячейки ВКП(б) Субботко».

Прислала справку Рухловского сельсовета Талицкого района Тюменского округа и мать Никоши:

«Дана настоящая гр-ке Кузнецовой Анне Петровне в том, что ее муж Кузнецов Иван Павлович при жизни своей занимался исключительно сельским хозяйством, торговлей не занимался и наемной силы не эксплуатировал».

Но суровое комсомольское следствие не нуждалось ни в этом документе, ни в каких-либо других. В том числе бесспорном официальном свидетельстве, что отец Кузнецова жил вовсе не в белой, а в Красной Армии.

В декабре 1929 года Ника Кузнецов, как выходец из семьи антисоветского «чуждого нам элемента, от которого мы ищем комсомол», был исключен из ВЛКСМ. Более того, настоянию бюро ячейки его поспешно отчислили и из техникума – всего за полгода до окончания. На руки вместо диплома дали филькину грамоту – справку о прослушанных предметах и производственной практике.

Кузнецов не сдается. Он пишет в окружную контрольную комиссию ВЛКСМ:

«Ошибка, что я якобы скрыл, что сын кулака, участвовавшего в арестах и убийствах коммунистов. На собрании не слушали – бюро и сразу РК. Не дали представить оправдательные документы.

Отец – зажиточный крестьянин, после революции середняк. После свержения царя отец избран председателем Зырянского сельского общества. Служил до 8 июля 1919. До переворота за 3 недели отец взял семью и спрятал в лесу за 40 верст неподалеку от Сибирского тракта. Белые нашли, взяли с телегами 3 лошади и угнали. Вернулся 15 июля 1920 года из Красной Армии, где служил добровольцем (44 года). Ни коровы, ни лошади не было…».

Особенно тяжело переживал Ника, что к нему прилепили ярлык «негодного элемента»: «Марка негодного – как кол в горло, забудешься, начнешь говорить, вспомнишь, и слово с языка не идет».