Спендиаров
Шрифт:
Становилось все холоднее. Пришлось внести в помещение замерзавший на лестнице бачок с водой. Александр Афанасьевич поставил его у своего изголовья и в первый же вечер, приняв его по рассеянности за ночной столик, положил на водную гладь очки. В их поисках принимали участие чуть ли не все жильцы старого дома!
Как только очки нашлись, у композитора появились новые поводы для беспокойства. Его угнетали закопченная роскошь вокруг него, холод, дым, чад, а главное — сомнение в преодолении последний трудностей, которые не переставали мучить его все время работы над четвертым актом. Даже в часы напряженной работы над оперой его лицо сохраняла страдальческое выражение.
Оно менялось только по вечерам, когда на
Однажды днем композитор сидел на корточках около растапливаемой «буржуйки». И вдруг он увидел над собой загоревшее на свежем ветре лицо военкомбрига Орловского. Уже давно переведенный в степную часть Крыма, комиссар заявил о себе в глухую пору голода, прислав семейству композитора с трудом добытый мешок овса. Теперь он внимательно смотрел на Александра Афанасьевича, желая понять по изменившемуся выражению его лица, подвинулась ли хоть на сколько-нибудь его работа над оперой.
74
Газета «Рабочий» в январе 1923 года писала: «После той бессистемности и антихудожественности, которая начала было прививаться к сцене рабочего клуба, концертный ансамбль во главе с композитором А.А. Спендиаровым и под его руководством слушается всей аудиторией рабочего клуба с огромны вниманием, и даже такие, казалось бы, непонятные для неподготовленного рабочего номера, как музыка Ваха… по требованию рабочих повторяются дважды…»
Александр Афанасьевич по-хозяйски засуетился. Он тотчас же заговорил о «гениальном какао», которое научился приготовлять особенным, им самим изобретенным способом. Угостив комиссара, он пригласил его в «кабинет». Судя по прикрытым векам, композитор мысленно готовился к длинной тираде. Но внезапно лицо его покрылось краской раздраже, — ния, он резко поднялся с места и, нервно шагая по комнате, разразился потоком горьких слов.
Чем острее и выразительнее становились его жалобы, тем резче звучала в них потребность в убедительном отпоре.
Он начал с «нерасторопности» феодосийских учреждений, затем обрушился на ОХРИС [75] , призванный заботиться об артистах и, на его взгляд, не ударивший палец о палец. Понизив голос и выжидательно взглянув на комиссара, композитор добавил конфиденциальным тоном:
— Боюсь, что наши надежды на то, что искусство станет достоянием народа, не скоро сбудутся…
Пришла очередь говорить комиссару.
— Борьба с голодом успешно завершена, — сказал он. — Теперь можно бросить все силы на культурную революцию. В начале года крымскому правительству будут отпущены большие суммы на народное образование. Значение крымской интеллигенции несказанно возрастет… — Он встал с места и, одернув энергичным движением гимнастерку, продолжал: — Сейчас мы боремся за ликвидацию неграмотности в армии. Красноармейцы, которые еще недавно вместо подписи ставили крестик, самостоятельно пишут письма домой. В батальонах проводятся научно-популярные лекции, беседы о значении музыки. Мы подготовляем к строительству новой жизни сотни, тысячи людей! Через несколько лет вы не узнаете советской жизни, Александр Афанасьевич, потерпите немного.
75
Охрана
Он говорил твердо и убедительно. Стоявшая за плитой дочь композитора вся превратилась в слух. «Вчера вечером был у нас Валентин Викентьевич Орловский, — записала она на следующий день в дневнике. — Я надела красный фартук, засучила рукава и начала готовить оладьи. Вышло что-то адское: дым, чад, пересоленные лохмотья оладий… Папа охал: «Ах ты, боже мой, нужно ж было тебе!..» Но мне было все равно. Я слушала, что говорил во-енкомбриг. Он такой свежий, крепкий… Он сидит только на стуле — не любит разваливаться на диване. Никогда не забуду этот вечер: оладьи, лампочка в красном колпаке, хризантемы перед зеркалом и крепкий голос строителя нового мира».
Спендиаров слушал, задумчиво поглаживая привычным жестом щеки и подбородок.
— А я-то надеялся, — разочарованно произнес комиссар, — услышать новые отрывки из вашей оперы…
Лицо Александра Афанасьевича приняло вдруг веселое и вместе с тем таинственное выражение, какое бывало у него в тех случаях, когда он готовился сделать сюрприз. Ничего не сказав в ответ, он сел за фортепьяно.
В воображении комиссара возникли чугунные ворота суданского сада и звуки музыки, возбудившие в нем впервые после жестокой обстановки войны ощущение красоты.
Начало третьего акта было ему знакомо. Спендиаров играл дальше. Крайне возбужденный, подняв кверху высвободившийся из-под сброшенного капюшона подбородок, он играл, пел и объяснял исполняемое. В воображении слушателей возникал целый калейдоскоп образов.
После грациозно танцующих девушек, а затем мужчин, резко выбрасывающих в танце ноги, появился, предваряемый музыкой, похожей на злобный клекот, «Индейский петух». Исполняя куплеты шута, Спендиаров растягивал губы и, высоко подняв брови, пел плоским голосом:
Индейский петух Губы надул, От спеси распух И хвост развернул…Когда появились у окна князь и княгиня, он запел голосом, полным неги:
Алмаст, какая тишина, Как пахнет чебрецом и розой! Алмаст, скажи, какою грезой Душа твоя омрачена?Пляску Алмаст, обезумевшей от противоречивых чувств, композитор играл так напряженно, что становилось страшно за его слабое сердце… Спотыкаясь и падая, пустились в пляс предательски опьяненные княгиней воины. Затем наступила темнота. Но вот Алмаст взмахнула светильником, и после неравной борьбы во мгле торжественно въехал на коне хитроумный победитель.
— Теперь четвертый акт, — объявил композитор, и на воображаемой сцене возникли графически отчетливые фигуры двух честолюбцев.
Спендиаров спел их диалог с неподражаемым драматизмом. Комиссар слушал напряженно. Тщетно напоминая о действительности, остервенело булькал чайник на «буржуйке».
— Осталось работы не больше чем на месяц, — сказал композитор, отложив рукопись и нахлобучив капюшон.
— Так вы же герой, Александр Афанасьевич! — восторженно воскликнул комиссар.
Весной «композиторский чердак» опустел. Спендиаров вернулся в Судак, где природа издавна располагала его к творчеству. В двух шагах от дома зеленью и золотом переливалось море. Под окном рабочей комнаты алел первый бутон розы.