Спитамен
Шрифт:
— Конечно! — воскликнул степняк и засмеялся счастливо. — Вы можете увидеть их в горах близ Бихры. Я люблю высекать барельефы на скалах и утесах!
— Зачем тебе столь тяжелый и бесполезный труд? — удивился Дариёд — блаженный и даже остановился, недоуменно уставясь на спутника. — Никто ведь тебе за это не даст ни монеты. Наверно, ты такой же блаженный, как и я, — тихо засмеялся он.
— Я тружусь не ради денег. Рисунки мои украшают наши горы, делают их еще красивее. Разве это не награда?..
— О-о, да ты похож на тех сумасшедших, о которых мне рассказывал Кас. В Греции на некоторых людей находит умопомрачение: они продают все, что имеют, движимое и недвижимое, а деньги выбрасывают в море. И только тогда они чувствуют себя свободными и независимыми…
— Может, они и правы: кто не зависит от денег, тот поистине свободен…
— У
— Прибавляется ли совести у тех, кто ее покупает? — с усмешкой спросил Шердор.
— И продающий, и покупающий ее только теряют.
— Выходит, совесть ни продать, ни купить нельзя.
— Но торгующим ею это невдомек! — сказал Дариёд и, остановившись, несколько мгновений пристально смотрел на Шердора: — А ты, джигит, не глуп.
— Разве глупых когда-либо удостаивали клички «блаженный»? — засмеялся Шердор, поправляя на голове колпак, чуть было не снесенный ветром. — А вы меня назвали так. Сегодня, кажется, я и вправду лишился рассудка. Разговариваю с вами, а перед глазами красавица в паланкине на белом слоне. Неужто влюбился?..
— Не смей так вслух шутить. Или тебе наскучила собственная голова?.. Ты глянь на себя, на рубище свое. Ишь, куда хватил…
— Сердцу — то что за дело, чем прикрыто тело обладателя его, рубищем или шелками, — проговорил художник, прижав руку к груди, будто под ней жгло. — Посоветуй лучше, достопочтенный, что мне делать, как быть. Чувствую, без красавицы этой мне не жить.
— Я, кажется, сказал, что ты не глуп? Беру свои слова обратно!.. Только глупец, если он не принц, может возмечтать о дочери правителя Мараканды Намича. О божественной красоте Тораны давным-давно известно и в тех краях, где солнце днюет, и в тех, где оно ночует. Именитые люди засылают к ней своих сватов. А ты… Ты же всего-навсего бедный степняк — кочевник. Выбрось это из головы и ступай себе в добрый путь.
Но Шердор пропустил совет мудрого старца мимо ушей.
— Я умею искусством своим оживить камень! — воскликнул он, показывая ему свои мозолистые ладони. — Не пожелает ли правитель Намич, чтобы я украсил его дворец? Я готов служить ему до скончания дней моих! Лишь бы время от времени видеть хотя бы издалека Торану.
— Нет, ты и впрямь сумасшедший… — грозно глянул из-под лохматых бровей Дариёд, а на губах у самого блуждала улыбка.
Шердор отвел глаза, подумав: «Хоть ты и мудр, но на сей раз не прав. В этих делах самый лучший советчик — собственное сердце. А оно велит мне пойти к правителю Намичу и просить у него работу. Если мне улыбнется счастье, то я смогу каждый день видеть Торану». Вслух, однако, он сказал:
— Зачем же самому отказываться от собственных желаний? А потом страдать всю жизнь, думая, что все могло бы обернуться иначе, прояви я хоть толику воли?.. Все в руках богов.
— Не забывай, красавиц много, а голова у тебя одна. Гнев правителей бывает жесток.
Улица вывела их на площадь, и они остановились. Тут было почти так же многолюдно, как и на базаре. Под ногами сновали голуби, склевывая просыпанные зерна и траву, прорастающую в щелях между каменными плитами. Дариёд — блаженный и Шердор отошли в сторону, чтобы не мешать людям, которые обходили их, то и дело задевая. Шердор понял, что старец намерен продолжить чтение дастана о Сиявуше, прерванное неожиданно появившейся процессией. И когда он потрогал колки на инструменте, пробуя на звук струны, Шердор попрощался с ним и направился к Храму.
Кирпичные ступени вели высоко вверх, к резной деревянной двустворчатой двери, притолока над которой потемнела слегка от копоти.
Шердор, задрав голову, долго смотрел на струйку дыма, вьющуюся над крышей Храма и тающую в лазурном небе, как прозрачные крылья уносящихся ввысь ангелов, доставляющих Ахура — Мазде моленья и просьбы землян. Он воздел руки, и с его дрожащих губ слетел шепот:
— О великий Ахура — Мазда, помоги мне… Я неимущий бедняк, нет у меня покровителя, кроме тебя, и не к кому мне больше обратиться с мольбой. Сделай так, чтобы Торана стала моей!..
Долго неподвижно стоял Шердор, палимый слепящим солнцем. Много было вокруг молящихся, и коленопреклоненных, и застывших, как изваяния, устремив взор к небу, влюбленных и несчастных, и тех, кто был недоволен тем, что имел, а хотел большего. «О великий… Сделай так, чтобы Торана стала моей!..»
Говорят, когда города здесь еще не было и в
Как житель пустыни во время засухи боится, что высохнет его колодец, так жителей всей земли во время затмений сковывал страх, что они могут лишиться Солнца, остаться без света, тепла, и хранили как источник жизни в Священных Храмах огонь… Что произошло бы, если бы Митра прогневался на них и погасил Солнце? Земля превратилась бы в глыбу льда, не стало бы на ней ни травы, ни деревьев. Исчезла бы жизнь.
Не смея после молитвы повернуться к Священному Храму спиной, Шердор попятился к краю площади. «О Ахура — Мазда всемогущий, умоляю тебя, сделай меня счастливым!.. Смилуйся, на тебя уповаю». Он провел правой рукой по глазам, потом коснулся губ…
Шердор медленно побрел в сторону Восточных ворот, откуда брала начало дорога в сторону Пенджикента. Задумчиво глядел себе под ноги, и оттого, что долго стоял, обратив лицо к Солнцу, земля теперь казалась темной, подернутой потемками. «Блаженный старец сказал, что Спитамен набирает войско. А я человек вольный, как ветер, куда хочу, туда лечу. Попрошусь с ним в поход. Если стану воином, то, может быть, прославлюсь. И тогда Намич соизволит принять меня в своих апартаментах…» Думая так, он вышел на площадь с прудом, обсаженным плакучими ивами, по ту сторону которого возвышалась цитадель. На высоких стенах с бойницами прохаживались стражники, то появляясь, то исчезая в промежутках между зубцами. Стены, казалось, обтянуты ажурной накидкой: так густо они покрыты узорами. Шердор обогнул пруд, в котором, как в зеркале, отражались деревья, и, подойдя ближе, разглядел выпуклые изображения причудливо переплетающихся растений, животных, птиц, конных и пеших воинов и охотников. Он направился, стараясь держаться тени, к воротам, время от времени прикасаясь ладонью, где мог дотянуться, округлой и гладкой поверхности барельефов, все еще источавших тепло, впитанное в первой половине дня. Ворота были открыты настежь. Два бородатых великана с длинными копьями замерли у них. Но художнику Шердору прежде всего бросились в глаза невиданной красоты створы ворот, сплошь покрытые кружевной резьбой и инкрустированные цветным деревом и слоновой костью, а по углам скрепленные блестящими, как золото, медными бляхами. Такую красоту вряд ли мог создать простой смертный, даже если бы рукой его водил сам Ахура — Мазда. «Оказывается, вон какие мастера есть на свете!.. А я, — прав старый Дариёд, — на то лишь и гожусь, чтобы бродить и лазать по горам и оставлять свои следы на утесах над глухими ущельями, на скалах! Чей взор они могут привлечь, кого восхитить?.. Какого-нибудь отшельника или случайно забредшего туда охотника», — подумал Шердор и хотел было заглянуть во двор, надеясь увидеть дворец, о сказочной красоте которого был наслышан, но перед ним, клацнув, скрестились копья, и он отпрянул, успев только заметить мощенный квадратными плитами двор, по которому разгуливали павлины, за ним заросли пышно цветущих роз и сад, где промелькнула среди деревьев пара газелей. Шердор хотел объяснить, что хочет всего-навсего посмотреть на дворец, но стражники окинули его таким взглядом, что он сразу понял: быть ему брошенным в зиндан, если он попытается занести ногу над сим порогом. И побрел дальше, сопровождаемый насмешливыми взглядами стоящих поодаль людей, думая о Торане, скрывающейся по ту сторону этих неприступных стен. Вдруг ему в голову пришла замечательная мысль, и лицо его засветилось улыбкой. Он выберет в горах большую гладкую скалу. Где-нибудь вблизи дороги, связующей Бихру с Маракандой, по которой постоянно движется поток людей и караванов. И чтобы скала эта была открыта взору Митры. И он изобразит на ней прекрасную принцессу в полный рост. По ночам долину будет заполнять молочно-белый туман, похожий на занавеску ее паланкина. А по утрам роса будет умывать ее светлый лик. А Митра, едва открыв глаза и осветив ее золотистым взором, станет любоваться ее красотой…