Сплошной разврат
Шрифт:
— И что? — удивилась я. — Что это меняет? Он вас предал, и, значит, у вас есть полное моральное право на боевые действия. Не хотите участвовать в расправе самолично — наймите бойцов невидимого фронта. Пусть на него сыплются удары не от вашего имени и без привязки к людям вашего штаба, а неизвестно откуда. Он, само собой, начнет нервничать, искать, откуда ветер дует. Это не лучшее состояние души, поверьте. Вспомните, как вы кисли вчера, когда не знали, кто против вас играет.
— Не упрощайте Сашу, — возразил Иратов. — Он, конечно, догадается,
— И что? — Я действительно не понимала, куда Иратов клонит. — Догадается, допустим, и что?
— И начнет войну против меня.
— Он уже начал, вы не почувствовали? Причем начал с запрещенных приемов. Он вам могилу роет, а вы хотите стоять со смиренной улыбкой на краю и рассуждать о благородстве? Он хотел, чтобы вас заподозрили в убийстве. Он, вполне возможно, сам убийца.
— Он сорвал мне визит президента, — обиженно сказал Иратов. — И переманил моего пресс-секретаря.
— Вот видите! — торжествуя, воскликнула я. — От такого человека можно ждать чего угодно! Вы не нападаете, вы защищаетесь, потому что вас загнали в пятый угол и не оставили путей к отступлению!
— В принципе да, — с мукой в голосе промямлил Иратов. — Хотя…
— Никаких «хотя», — отрезала я.
— В одной умной книжке написано: если тебя ударили по одной щеке — подставь другую, — грустно и невпопад сказал Иратов.
— Это очень старая книжка, — махнула рукой я. — Многие ее читали, и ни к чему хорошему это не привело. К тому же вас не просто шлепнули по лицу, а пытались уничтожить. Почувствуйте разницу. И хватит притворяться умирающим лебедем, вы ведь тоже акула из политического пруда. О народе подумайте, в конце концов. Вы вообще-то знаете, как живет народ?
— Что? — Иратов с удивлением уставился на меня. — В каком смысле?
По-видимому, мысли о народе показались ему сейчас крайне несвоевременными.
— В прямом. Попробуйте отъехать от столицы вашего Красногорского края на двести километров и попросите в станционном буфете чашку кофе «капуччино». И обязательно добавьте: «Только без корицы, пожалуйста». А потом внимательно посмотрите в глаза буфетчице. Позже, когда она придет в себя, вы сможете объяснить ей, что такое «капуччино» и почему его посыпают корицей.
— Вы возлагаете на меня слишком большие надежды, — вздохнул Иратов. — Боюсь, названный вами продукт в станционных буфетах не появится еще долго.
— А вы постарайтесь. Народ ждет, народ кофе хочет.
— Вы думаете — народ ждет именно этого?
— И этого, и того, и всякого. Работать надо, Вадим Сергеевич, а не сидеть пригорюнившись.
— Да, вы правы, — сдался Иратов. — Видит бог, я очень не хотел использовать запрещенные приемы.
Я опять пожала плечами — что ты здесь дурака валяешь? Хочешь остаться в белом фраке — снимай свою кандидатуру, не участвуй в выборах. Иратов правильно понял мой жест:
— Да, сдаваться я не намерен. Но с какой стороны зацепить Трошкина — вот вопрос.
—
— Но… — Иратов замялся. — Подобные обвинения требуют доказательств.
— Конечно. Попробуем найти свидетелей его нравственного падения и уговорим их или купим. Кошелек у вас с собой? Вот и отлично. Пусть Трошкин доказывает, что он не верблюд.
Подлые планы политического уничтожения Трошкина как политика мы обсуждали еще целый час. К концу, разговора Иратов совсем загрустил.
— Вот она — двойственность человеческой натуры, — сказал он мне на прощанье, — мне жалко Трошкина, сил нет, как жалко, но, боюсь, никуда не деться, придется нападать.
— Не путайте человеческую натуру, — назидательно поправила его я, — с натурой политика. Вещи принципиально разные.
— Ну что-то человеческое в нас все-таки осталось, — жалобно улыбнулся Иратов. — Должно было остаться.
— Поживем — увидим. Главное, чтобы народ дожил до вокзального «капуччино». А остальное приложится. — Я крепко пожала ему руку и умчалась, пообещав не пропадать надолго.
Следующим пунктом нашей программы шла Дуня. За последние два дня она пришла в себя, перестала трястись и бояться каждого шороха и смогла восстановить часть прежнего бойцовского духа. Во всяком случае, напор и натиск бросались в глаза.
— Готово? — требовательно спросила она, распахнув дверь.
— Практически, — кивнула я, — а у тебя?
— Я пока сварю кофе, а ты — читай. — Дуня шмякнула на стол пачку бумаги.
О-о! Дуня написала прекрасный текст. Читая, я довольно хрюкала, чмокала и временами хлопала в ладоши, а Дуня тихо млела, возясь с кофеваркой.
— Гениально! — искренне сказала я. — Просто блеск!
Главным достоинством Дуниного текста была его достоверность. Она прочувствованно изложила версию о том, что гибель «нашей замечательной коллеги, талантливой журналистки Светланы Григорчук» есть не что иное, как попытка заткнуть рот свободе слова. Убийца действовал впопыхах, он торопился и сильно рисковал, потому что трудно представить себе более неудобное место для совершения преступления, чем пансионат Управления делами Президента. Куда же он так торопился? Ответ очевиден — он боялся разоблачения, панически боялся. Дуня предлагала задуматься над тем, какой компрометирующей информацией могла обладать Светлана Григорчук. «В последнее время, — писала Дуня, — Светлана всецело сконцентрировалась на так называемом «проекте Резвушкиной». Она придумала этот проект, она его курировала в «Секс-моде», и многие считали, что она и есть Резвушкина». Далее Дуня очень ехидно высмеивала подобное предположение, ссылалась на какие-то откровенные разговоры с Григорчук, в которых Светлана якобы рассказывала ей о том, как она познакомилась с Резвушкиной и как уговорила ее поработать на «Секс-моду».