Спокойных не будет
Шрифт:
— Всяческие состязания, а тем более в остротах — глупость, простите,— сказал Леня небрежно.— Просто так разговаривают молодые люди моего круга... С вашего позволения, пойду сводить лес на указанной для меня делянке, бригадир.— Он церемонно поклонился, усмехаясь.— Жду обещанных помощников...
— Иди,— сказал я.— Береги пилу. Изволь быть осторожным, а то придавит хлыстом!
Аксенов простодушно засмеялся и полез по снегу к тому участку, который я ему указал. «Вывихнутый парень,— подумал я, провожая его взглядом.— И своего, настоящего, много и чужого, наносного, хоть отбавляй».
Мимо, сердито, прерывисто урча, продирался
Молодая сосна, ровная и изящная, красовалась тут, засматриваясь в зеркало реки; зеленая корона ветвей, чуть припорошенная снежком, подрагивала и искрилась на солнце. Анохин слегка тронул ее ножом, встряхнул, и вниз посыпалось, вспыхивая, золото искр: потом бульдозер, взревев, как бык, уперся в ствол и выдрал сосну с корнями. Она как будто протяжно и жалобно вскрикнула, прощаясь с родным гнездом, где выросла и похорошела, и полетела короной вниз, ударилась о ребристый заснеженный лед и утихла, бездыханная; вешние струи унесут ее, качая, к могучему Енисею.
Вечером, возвращаясь с бригадой домой, я обернулся и взглянул на тот уголок тайги, где мы похозяйничали с пилами и с моторами. Над рекой уже не нависала темной гривой хвои. Вековые деревья нехотя отступили от берега в глубину, на холмы. А мы изо дня в день станем преследовать их, пока не отвоюем пространство, чтобы властно встать тут навечно, возведя невиданные доселе сооружения из бетона, стекла и стали...
Леня Аксенов, шагая рядом, сказал как бы между прочим, но не без хвастовства:
— Вы довольны, бригадир, если я скажу вам, что полторы сотни стволов из вертикального положения приняли горизонтальное?...
Неплохо для начала,— похвалил я. Он, видимо, сильно устал и держался на «бодрости духа» и на иронии; полы пальто по прежнему засунуты были за пояс.— Устал?
Леня приостановился, точно испуганный, нелепо округлив глаза.
— Разве романтикам знакомо это слово?
— Перестань паясничать! Нашел время...
— Ладно, откроюсь вам одному, сэр. Он покосился на ребят, бредущих сзади.— Под конец дня два раза падал, а помощники поднимали меня. Я по неразумению своему думал, что это у меня от восторга закружилась голова. Но потом догадался, что это нечто иное, идущее от непривычки. Завтра кости дадут знать степень ломоты. Надеюсь, явления такого рода вам известны больше?
Я хлопнул его по спине с выступающими лопатками:
— Пила, Леня, игрушка серьёзная.
Елена Белая окликнула меня, когда я вышел из вагончика Кати Проталиной.
— Алеша! — Я остановился. Елена, подойдя, взяла меня под руку.— Пройдемся немного...
С сумерками и берега, и реку, и таежную темь окутал туман — замороженная испарина. Он как будто ощущался осязаемо, сухой и пыльный, стеснял дыхание, студеной пылью оседая в легких... Елена говорила глухо, сквозь платок:
— Ты удивился моему странному поведению сегодня утром?
— С некоторых пор я перестал удивляться чему бы то ни было,— ответил я уклончиво. Лицо ее было закутано в платок, виднелся лишь прямой нос и огромные глаза, потемневшие и немигающие.
— Удивился, конечно,— сказала она.— Я знаю. По себе. Потому что я и сама удивилась — никогда не думала, что со мной может приключиться этакий взрыв. Если бы мне сказали такое раньше,
— Ты пытаешься подвести под свой поступок фундамент, оправдаться в собственных глазах? — спросил я.— По-моему, это излишне. Каждый сам выбирает форму выражения для своих поступков. Согласно своим взглядам на жизнь, на взаимоотношения с людьми.
Елена отвернулась и произнесла глухо:
— Не надо, Алеша. Мне и так стыдно... перед ребятами, перед Петром. Знаешь, все последние дни я жила как будто под легким хмельком или с завязанными глазами. Я и ринулась с вами с завязанными глазами. Мою душу захлестнуло какое-то не испытанное мною чувство, восторг какой-то! А когда очутилась здесь, то глаза развязались и хмель из головы выветрился... И, понимаешь, Алеша, я немножко испугалась — да что там говорить! — просто струсила. И в глубине сердца пожалела о поездке, и Женьке твоей позавидовала, она оказалась честнее меня, у нее не было возможности позорно думать об отступлении. Путешествия на край света с любимым человеком не всегда праздник... Ты слушаешь, Алеша?
— Да. Почему-то все ждут от жизни праздников. Когда же работать, если будут сплошь одни праздники? Я, например, не всегда рад праздникам, нужно готовиться, покупать подарки, пить водку, хочешь ты или не хочешь. Один морально-материальный разор!..
— Я говорю серьезно, Алеша...— Елена опять повернула ко мне закутанное лицо.— Я все время думала об этом, меня измучил один вопрос: почему поехали сюда мы,— об этом спрашивал Петра Трифон, и я мысленно присоединялась к нему,— почему именно мы? Все это идет от зависти, а зависть, если дать ей волю, иссушит, все добро вытравит, оставит только желчь, зло... Ее надо перенести, как болезнь.
— Переболела? — спросил я.— Или болезнь только началась?
Переболею, Алеша.— Елена усмехнулась невесело. Хорошо жить с такой верой, которую ничем не поколеблешь, ничем не собьешь. Как у Петра, как у тебя...
— Моя вера заблудилась, как человек в тайге. А вот у Петра вера настоящая. Он и в тебя поверил окончательно. Иначе не взял бы с собой. И сегодняшний твой порыв не поколебал его веры в тебя.
Елена быстро спросила:
— Ты с ним говорил?
— Нет. Но я знаю.
— Ах, как мне стыдно перед ним! — воскликнула Елена, оттянув со рта платок.— Так стыдно, что хоть бросайся вон в ту полынью! — Она махнула рукой туда, где над открытой, глухо шумящей водой висел, перекатываясь клубами, седой пар.— Но больше это не повторится. Никогда. Ты мне веришь, Алёша?
— Верю, Лена,— ответил я.
— Пойдем к нему.
В палатке она отозвала Петра в уголок и сказала, гляди ему в глаза:
— Буду, буду помощником тебе, Петр. Буду! — И прибавила тише: — Я люблю тебя...
Мы сели на койку — Елена в середке, я и Петр по бокам. Она мягко прикоснулась к его руке:
— Ты не обидишься, Петр, если скажу... Иногда просто теряюсь... Мне кажется, что я тебя совсем не понимаю. И себя тоже...— Она склонила голову, сползшая прядь завесила ее лицо.— Ты ведь добрый человек, я знаю. А выглядишь ты так, будто тебя вырубили из камня. Непробивной... Такое впечатление, будто идешь ты только по прямой, не сворачивая ни вправо, ни влево. Глядишь точно перед собой. Что по сторонам от тебя, будто не видишь или не хочешь видеть. Так ведь трудно жить, Петр?