Спроси зарю
Шрифт:
— Анастасия Петровна, а он перед отъездом у вас был? — спросил Гусев.
— Был, был. Ночью приехал, а вечером на следующий день уехал.
Они помолчали. Гусев хотел спросить хозяйку, не говорил ли Саша перед отъездом, что, может, не скоро придется увидеться, не рассказывал ли о каких-нибудь знакомых в Америке, но у него никак не поворачивался язык.
— А к нам-то зачем вы приехали? Сообщить или за каким другим делом?
Гусеву вдруг стало жарко, и он поспешно расстегнул пиджак.
— Позакрывала я, старая,
— Вы, Анастасия Петровна, не обижайтесь… Не мог ваш племянник остаться там по доброй воле?
— Как это остаться? — не поняла Анастасия Петровна.
— Насовсем.
— Что ты, человек хороший! Как же это — насовсем? Да кто бы согласился…
— Находятся иногда, — улыбнулся Гусев. Ему очень симпатична была эта пожилая женщина с умными добрыми глазами. — Находятся иногда, — повторил он.
Анастасия Петровна только рукой махнула.
— Не мог Санька… — сначала она даже растерялась. — Ведь дом-то его здесь, и мы все… В Рождествене вон тоже тетка родная, в Грязно… И мать тутошная… Русский человек без родни не живет. Санька тот же… Паня, сестра моя, его мать, в блокаду умерла… Он в детдоме три года прожил. У нас тут немцы… Я скольких потеряла… После войны он-то сразу к своим. А какие письма писал, просил, чтобы из детдома выхлопотали. Так между городом — там отцовская родня — и нами и живет. Никого не забывает. — Анастасия Петровна вздохнула тяжело.
— Но ведь он подробно не рассказывал, наверно, про свои дела? И про служебные и… про все остальные…
— Да уж, конечно. Взрослый стал. Он и раньше-то не горазд делиться был. Но ведь сердце-то чует, как и что у него, родная кровь… С женитьбой вот все у него не получается… Городским девкам, им ведь что главное — развлечения, наряды. Плохого не могу сказать обо всех. Приезжала тут с ним одна, красивая. Ирой звать. И умная. А вот что-то у них не ладится. И она вроде бы к нему с уважением. Но вот какая-то легкая… А он Борису, сыну моему, сказал: «Не уверен, — говорит, — что на всю жизнь». Вот ведь какой… А у меня сердце кровью обливается. Все один да один. Внучков хоть понянчила бы. Да что мы с вами все разговоры да разговоры. Ведь с дороги-то вы не евши…
Гусев было запротестовал, но хозяйка и слушать не стала.
— Сейчас Борис с дежурства приедет. Вместе и отобедаем.
Она ушла. Гусев встал, прошелся по комнате. Большой книжный шкаф был набит книгами. Почти все — про охоту. Стояли и классики — Тургенев, Аксаков, Пришвин. Куприн. На стенах висели репродукции с картин Левитана. Несколько изящных акварелей. В большой черной раме под стеклом было вставлено десятка два фотографий. Франтоватый военный у аэроплана времен первой мировой войны, пожарные в полной форме, больше семейные портреты. Гусев узнал Анастасию Петровну. Она была молодой и красивой.
В саду затрещал и смолк мотоцикл, хлопнула дверь во дворе, потом в кухне.
— Там гость у нас, — взволнованно зашептала хозяйка, — из милиции вроде. Про Саньку говорил… Что-то худое с ним приключилось. Найти не могут…
— Как это не могут? — грубовато спросил вошедший. — Что он, иголка, что ли?
В комнату вошел угрюмого вида мужчина в поношенной брезентухе. Лицо у него было худое, небритое.
— Это вы Антоновым интересуетесь? — не здороваясь, сказал мужчина.
— Я. Давайте познакомимся, — Гусев протянул руку и назвался.
— Филиппов, Борис Петрович, — недружелюбно сказал мужчина. — А у вас документы при себе есть? — спросил он тут же.
Гусев протянул ему удостоверение. Борис Петрович прочитал внимательно и, вернув, сказал:
— Присаживайтесь.
Они сели. Гусев молчал выжидательно.
— Что ж, с Антоновым там беда случилась, — первым начал Борис Петрович, — а вы здесь разыскиваете? Кто папа, кто мама, не судились, не разводились, в оккупации не были?
Говорил он так громко, что Анастасия Петровна даже крикнула из кухни:
— Не собачься, Бориска!
Гусев молчал.
— Что же вы молчите? — спокойнее сказал Борис Петрович. — Может быть, скажете, что там с Санькой?
Гусев неторопливо, подробно рассказал все, что знал, изредка с любопытством поглядывая на мрачноватого хозяина. Чувствовалось, что Борис Петрович очень расстроился.
— А из группы никто его не видел?
— В том-то и дело, что не видели. Вечером в Филадельфии Джонсона встречали. Огромная толпа. Они туда попали. И как-то разъединились.
— Вот поросенок, — с сердцем произнес Борис Петрович.
— Кто поросенок? — удивился Гусев.
— Санька. Вечно сует нос куда не следует. Понадобился ему этот Джонсон. Приедет, я ему по шеям накостыляю…
— А он не мог там в какую-нибудь историю ввязаться? Ну… дать кому-нибудь… по шеям, как вы говорите? Или заступиться за кого-нибудь?
— Мог, — не задумываясь, ответил Борис Петрович. — Очень нервный, вроде меня… Братья все-таки, понимаете, хоть и двоюродные.
Он взглянул на Гусева и первый раз улыбнулся.
— Да-а, — невесело протянул Гусев.
— Но он там, у капиталистов-то, наверняка сдерживался. Понимает, что к чему, — словно бы успокаивая Гусева, сказал Борис Петрович. — Это он иногда умеет.
— Вы с ним дружно жили?
— Ругались иногда. Но так… Люблю я его, поросенка. На охоту всегда вместе, на рыбалку. Да и просто в лес переночевать… Я иногда в город к нему езжу. Но чаще он сюда. И в отпуск, и так. А я в городе не могу. Только приеду — уже настроение портится. Все не так… Думаю — как бы скорее смыться.