Спустя вечность
Шрифт:
В последние недели все мое время поглощает уход за папой. Возможно, он временами теряет сознание, потому что часто падает, но успевает за что-нибудь ухватиться, так что удар бывает не слишком сильным. Однако поднять его ужасно трудно, сначала я сажаю его на низкий сундучок, потом на скамейку, потом уже на стул. Наверное, он падает потому, что устает сидеть или лежать. Теперь я вбила в стену позади стула крюк и обвязываю его веревкой, когда мне надо отойти от него. Он не возражает против этого, только похлопывает меня по руке, он, бедняга, — сама доброта. Ты спрашиваешь, не проясняется ли у него сознание. Чуть-чуть, иногда. Бывают минуты, когда он говорит разумно о том, что происходит. Но голос у него очень слабый. И как правило это быстро проходит — через час или около того. И он снова бессвязно что-то бормочет, слов почти не разобрать. Как раз сегодня
Фру Страй хочет сделать еще одну попытку через Гиерлёффа, чтобы кто-нибудь вступился за папу перед комитетом юстиции или как он теперь называется, кажется, департамент. Очень многие, в том числе и сама фру Страй, считают, что приговор несправедливый и в моральном и в юридическом отношении. Если бы можно было подключить к этому делу нужных людей, у нас появилась бы надежда получить обратно часть того, что у нас отобрали.
Не можешь ли ты при случае сказать Шиббю, что Гамсуну с женой назначили содержание по старости семьдесят восемь крон в месяц? Это местные власти прислали нам анкету без всякого обращения с нашей стороны…»
19 ноября 1951 года маме исполнилось семьдесят лет. Ее детские книги так и не вышли, но несмотря на иллюзии, которые она все-таки питала, несмотря на страшно утомительный уход за отцом, который она взвалила на себя и с которым справлялась без посторонней помощи, она бывала рада, когда чувствовала, что ее окружают теплом и пониманием.
Уже на следующий день она пишет:
«Прежде всего я благодарю вас всех! Я получила целую кучу подарков, за которые очень благодарна, а также письма, телеграммы, цветы и посылки. Но больше всего меня порадовала посылка из Хёна! Прекрасное блюдо — или вернее миска — с поздравлением, написанным на ней всеми, кто в доме умеет писать! Вот это радость!..
Поскольку папа очень плох, я провела этот день наверху, не сказав ему, какой это день. А знакомым, которые могли неожиданно прийти к нам, сообщила, что приходить не надо. Бёлле заглянул во время прогулки и поздно вечером доктор Смит, а больше никто. Я получила сорок телеграмм, а письма будут приходить еще несколько дней».
Легче ли был для нее месяц между ее днем рождения и Рождеством? Нет, конечно, нет, да и для отца тоже. Письма, которые я получал, рассказывают о трудностях, которые день за днем приходилось преодолевать маме, Арилду и Брит — несбывшиеся надежды, нехватка денег, отсутствие помощников и в доме и на усадьбе и долгий рассказ о медленном и неотвратимом приближении папы к концу. Мне и сейчас больно, когда я пытаюсь по кусочкам восстановить этот процесс распада, который подробно описан в книге Торкиля Хансена, с которым я по понятным причинам себя даже не сравниваю. Может быть, молчание с самого начала было бы лучше.
Чтобы закончить, я хочу только привести отрывок из маминого письма, которое я получил сразу после Рождества 1951 года.
В сочельник папа был в полном сознании, но очень подавлен. Он бурно разрыдался, сказал, что он всем нам испортил жизнь. С большим трудом я немного успокоила его. Он уснул заплаканный и усталый и спал, пока не пришло время зажигать елку, тогда я ушла, чтобы водить с малышами хоровод. Они были не совсем здоровы, поэтому мы рано разошлись. Но и я тоже не выдержала, вспомнила прежние годы, когда папа сам украшал елку и заботился о горе подарков для нас всех…»
Год промчался. Наступил январь, а потом и февраль 1952 года.
Мама ухаживала за ним и не покидала его, и я пользовался телефоном соседей, чтобы все время быть в курсе событий. Я уже совсем собирался поехать в Нёрхолм, но опоздал. Я привожу отрывок из письма мамы к Сесилии и ее мужу:
…Папа спит уже двое суток, он лежит тихо и только дышит немного чаще, чем обычно. Я сижу в соседней комнате, с открытой дверью, и жду, когда в той комнате станет совсем тихо. Я рада, что он уходит во сне, больше ничего не чувствует, не стонет и не жалуется. Я также рада, что он нисколько не боялся смерти, о которой раньше думал с ужасом. Наверное, это означает только то — хоть это и печально, — что из двух зол, жизнь и смерть, последняя все-таки меньшее зло.
Он всегда верил в жизнь после смерти, и никакого страха, что его
Он верил в доброгоБога.
Я рада, что сижу здесь. Но это все же немного странно, я чувствую себя такой одинокой теперь, когда наши дороги разошлись… Странный переход, а я всегда ненавидела переходы, я люблю продолжительность, прочность, даже если она приносит страдания.
Я снова берусь за письмо. Сейчас второй час ночи, папа только что умер».
Невозможно придумать ничего более простого, чем его похороны, так распорядился он сам. Харалд Григ прислал телеграмму, позвонил по телефону и попросил, чтобы «Гюлдендалу» было разрешено взять на себя расходы по похоронам. Ни у мамы, ни у кого из нас не было причин не согласиться с этим. Мы приняли это с благодарностью.
Вообще все проходило без цветов и речей. Автомобиль от бюро ритуальных услуг забрал гроб, который мы с Арилдом накрыли норвежским флагом. Этот флаг, сколько я себя помню, он всегда поднимал 17 мая. И больше никогда.
Только самые близкие присутствовали в крематории в Арендале. Никакого пастора, никакого отпевания, но я попросил органиста, который был предоставлен к нашим услугам, сначала исполнить «Грезы» Шумана — произведение, название и мелодия которого были взяты словно из отцовской души. Мама вышла вперед, положила единственную розу на гроб и сказала несколько слов, которые были записаны на бумажке, эту бумажку она потом отдала мне.
Прощай, Кнут, и спасибо за компанию. Не всегда было легко идти с тобой в ногу. Иногда тебе приходилось ждать меня, иногда — мне тебя.
Случалось, что наши пути расходились, но так или иначе мы снова находили друг друга. Спасибо, Кнут, и прощай.
В конце церемонии исполнили «Весну» Грига, гроб опустили и все было окончено. Его воля была выполнена до конца.
Годы, последовавшие за смертью отца, не стали легче для матери и других обитателей Нёрхолма. Ее многочисленные письма этого периода отмечены унынием и тоской. Многое из того, что случилось, я знаю и из ее книг и из биографий, написанных другими, поэтому не буду следовать за нею день за днем, но остановлюсь на том, что выделяет она сама. Насколько я помню, в наши общие счастливые времена она бывала и веселой, и счастливой, и находчивой, и остроумной. Но еще с молодости она имела склонность к депрессии, меланхолии, одиночеству и задумчивости. Было ли это наследство от ее матери, всегда печальной старухи?..
На почтовой открытке с черной каймой она написала мне после смерти отца:
Поздравляю тебя с 6 октября!
Глупая формула, но я желаю тебе в этот день, как и во все остальные, чтобы в твоей судьбе появилось хоть немного удачи. Я особенно хорошо помню свое сорокалетие. Меня так угнетало, что я уже такая старая, что весь вечер я провела в лесу в полном одиночестве, разожгла костер, чтобы спастись от ноябрьского холода, сидела там и не хотела никого видеть. А теперь, в семьдесят лет, мне кажется, что с тех пор прошло совсем мало времени, так быстро оно бежит у стариков.
У меня нет денег, чтобы купить тебе подарок, который мог бы тебя порадовать. Поэтому посылаю тебе эти носовые платки, которые я подарила папе двадцать лет назад…»
Время с его тяготами, горем и заботой, часто вызывало сильные чувства и откровения, которые она адресовала и Сесилии и мне, такие, как, например, в письме, датированном: Нёрхольм, 13.3.52.
«Я получила письмо от С. о том, что Сигурд Хуль и Том Кристиансен намерены выступить с осуждением папы по радио {134} 23 числа. Передача должна называться „От Ницше к Гитлеру“, и Хуль будет читать отрывки из „Голода“, которые должны показать, что папа был прирожденный изменник родины. Сесилия знает несколько человек в руководстве радио и прислала мне черновик своего протеста, по-моему, совершенно замечательного. Он написан с достоинством и очень убедительно, это протест верной любящей дочери. Я считаю, что она должна отправить это письмо. Неужели недостаточно той трусливой мести, которую позволил себе Хейберг в день смерти папы?
Еще до того, как я получила письмо Сесилии, я сама написала Сигурду Хулю и откровенно высказала ему свое мнение о его (и других) поведении. Так что если он после этого все-таки будет продолжать заниматься осквернением праха, то ни я, ни Сесилия в этом не виноваты. Необходимо бороться за то, что тебе кажется правильным или ты уверен, что это правильно. Можешь считать, что это бесполезно, но от уступчивости пользы еще меньше. Человек становится ущербным, находясь в этом зле, лицемерии, лжи и жульничестве, я слишком долго молчала и накопила слишком много горечи…»