Спящие от печали (сборник)
Шрифт:
– Опять – про Брахмапутру!.. – Инка сильно хлопнула себя по бокам в раздражении, однако сдержалась. – Ладно. Сделаем вид, что поверили. Он где у тебя?
– В поездке. Утром уехал. Скорее всего, завтра к вечеру вернётся.
– Значит, я его не застану. Жаль. Меня же только на день отпустили. Плюс два дня на дорогу в оба конца… Но главное, я думаю, уже сделано!
Никита всё же потихоньку сполз с чужого колена. Он сбегал за пустой коробкой из-под соломки и протянул её Инке.
– Возьми свою коробку, – сказал он. – Уже поел я. Всё.
– Оставь
– А жизнь – это кто? – спросил Никита.
– Это? – рассеянно отозвалась Инка, не отрывая взгляда от окна. – Скорее всего это – ты. А вообще – и я, и мать, и отец твой… И эта коряга дурацкая на улице – вон, без толку растёт. Живёт. Ладно бы, груша была или яблоня. А то – так, клён деревянный, больше ничего… Вот и мама твоя – должна ещё и в творчестве плодоносить, а она – искусственно воздерживается. Понимаешь? И толку от неё особого сейчас – нет… Но жизнь – это всё-таки в большей степени – ты. Ты сам. Потому что ты – растёшь. Понял?
Никита напряг лоб, сильно его потёр и вздохнул.
– А ты помнишь, как ты мне соломку привозила? – спросил он.
– Помню, – засмеялась Инка. – Что же ты думаешь, если мы – жизнь, но в меньшей мере, значит уж и склеротики непременно?
Никита осторожно потрогал её бородавки пальцем.
– Какие у тебя шишечки! – с уважением сказал он.
– Ты мне тоже очень нравишься, – польщённо заулыбалась Инка. – Актёром-то будешь? Или как?
– Нет, – помотал Никита головой, – Нет… Там кто-нибудь в моё зеркало посмотрит – и сразу талант себе отберёт, – с опаской сказал он. – А если я грим открытый оставлю, то роль на сцене забуду.
– Смотри, какой грамотный, – удивилась Инка. – Самое главное уже усвоил: актёрские суеверья…
– Я водителем лучше стану! – перебил её Никита, оживляясь.
– Водителем кого? – не поняла Инка.
– Кого… Ну не собак же! – пожала плечами Вета-мама.
– А ты какую машину больше любишь? – строго спросил Никита Инку. – МАЗ? Или КамАЗ?
– …Чего-о-о? – скривилась Инка. – Я? Люблю?! КамАЗ?.. Нет, я люблю – не его. Я люблю другого… Слушай, когда у ребёнка дневной сон? – спросила она Вету-маму. – Он у тебя спит когда-нибудь? Или бодрствует круглосуточно? Надо бы мне с тобой без… зрителей про свои бабские дела потолковать.
Инка решительно встала и открыла свой чемодан. А Вета-мама глянула на часы:
– Ему… в кровать через полтора часа. Он режимный. Сейчас ни за что не уснёт. По нему время проверять можно, – и добавила невпопад. – Он у нас уже читает!
– А отправить его, уже читающего, куда-нибудь в гости на эти полтора часа ты никак не можешь?
– …Слушай-ка, дружок! – нерешительно сказала Вета-мама. – Давай, я тебя к тёте Марусе отведу!.. Или неудобно? – тут же засомневалась она.
– Чего – неудобно?! – рассердилась Инка. – Чего – неудобно? – и топнула огромной ногой. – Веди, да и всё!
Вета-мама стала одевать Никиту. А Инка стояла около
– На улице уже около сорока… – вздыхала Вета-мама, засовывая его ноги в валенки.
Никита тем временем всё пытался разглядеть, кто там – на такой большой карточке. И Вета-мама сказала:
– Ну, что ты крутишься?
И тогда Никита спросил у Инки, чтобы больше не крутиться:
– Там у тебя – Станиславский?
А Инка ответила:
– Хуже!
Она погрустила и добавила:
– Что примечательно – гораздо хуже.
– А-а-а… – понимающе протянул Никита. Потом пожалел Инку: – Ты не горюй никогда. И причешись. Ладно?
Вета-мама, накинув шаль, бегом провела Никиту через двор, втащила на крыльцо, обмела голым веником его валенки.
У тёти Маруси в доме просторно. И все полы застелены чистыми пупырчатыми половиками – в красную полоску, в жёлтую и зелёную. По полоскам можно ходить как по весёлым шпалам.
– …Ладно, ладно, умниса моя, красависа, – сказала тётя Маруся Вете-маме. – Нетрог у нас посидит. Нищего, ступай.
И Вета-мама ушла. А тётя Маруся нахмурилась, сгорбилась и сердито поправила половик, который Никита наморщил валенками.
– Подымай ноги-то! Слон, – прикрикнула она на Никиту. – Привадишь вас, так и будете дитю свою водить. Нашла няньку дармовую, умниса какая!..
И ушла на кухню.
Никита хотел заплакать и убежать домой. Но только вздохнул. Делать было нечего. В доме стояла под высоким белым потолком глухая пустая тишина.
Никита несмело пошёл вслед за тётей Марусей. Он немного посмотрел с порога, как старуха развязывает серый мешочек и высыпает на стол маковые сухие головки, как вываливает тесто из глиняной квашни прямо на широкую доску, в муку – и как тесто переминается, ужимается и пищит под её жёсткими руками.
Потом тётя Маруся оглянулась и спросила:
– Ты играть пришёл? Или под ногами путаться? Ступай в горнису! …На, вот тебе, погремушещку. Светощек красненький рос, мак, а теперь вот игрушка тебе. С семенами. Ступай… Отираются тут, разъязвило бы вас.
Никита побежал в большую комнату и посидел на диване, поглядывая на зашторённую боковую дверь и потряхивая изредка над ухом шумящей маковой головкой на сухой ножке. За шторой в петухах была каморка парализованного деда. Никита осторожно подошёл к дверному проёму и потрогал клювы петухов пальцем. Потом потихоньку отодвинул штору.
Дед полусидел на кровати, прислонённый к стене, и в тёмной каморке нехорошо пахло. Он увидел Никиту, синие руки его страшно заходили ходуном.
– Э-э-э! – замычал дед. Лицо его покривилось.
Никита тут же хотел убежать, но понял, что это дед обрадовался ему, и старался улыбнуться Никите, и звал его. Никита медленно подошёл к старику. Дед, пытаясь унять крупную дрожь, долго тянул руку к голове Никиты и наконец коснулся макушки. Потом Никита смотрел, как он всё пытался и никак не мог уложить трясущуюся руку опять на колени…