Спящие пробудятся
Шрифт:
В Битлисе остановились в медресе сурового подвижника и учителя Зейнуддина ал-Хафи, известного тем, что он придал новое направление ордену затворников «халвети». Прослышав о споспешнике шейха Ахлати, который к тому же удостоился беседы с самим Тимуром, в медресе валом повалили друзья, единомышленники, любопытные. Не заставил себя ждать и городской воевода Шер Али, круглоголовый, длинноусый, громкоголосый, но изысканно предупредительный. Просил оказать честь посещением его дома. Бедреддин был не расположен к разговорам. Отвечал вежливо, но односложно: нужно было собраться с мыслями перед встречей с учителем. Вероятно, Шер Али понял его состояние, и потому
Так Бедреддин с Касымом и возвратились к берегам Нила — в полотняном намете, устроенном меж верблюжьих горбов, в сопровождении стражи во главе с воеводой Битлиса.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Мнимости
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Святость
В неизменном черном плаще, но в шейхской шапке ладьей и с бирюзовой плеткой в руке, больше привычной к посоху, Бедреддин на высоком белом муле возглавлял небольшой караван. Трижды проходил он этой дорогой. И каждый раз она была иной. Может, потому, что становился иным он сам?
Ему подумалось, что умеющий видеть не может пройти одной и той же дорогой и единожды: каждый миг она новая, для того, кто способен меняться сам, — вдвойне. Собственно, вся его жизнь была двойной дорогой — по миру души и по лику земли от стоянки к стоянке, от рабата к рабату.
Он оглянулся. Гордо неся головы, вышагивали верблюды. На одном из них, скрытая от глаз полотняным наметом, ехала Джазибе с сыном. Отроку шел тринадцатый год, пора бы ему сидеть в седле, хотя бы на ослике, да вот беда — хромает. Упал с крыши, сломал ногу. Лечили его и шейх Ахлати, и сам Джеляледдин Хызыр, главный лекарь Каира. Раны зажили, кости срослись, а хромота осталась. Мальчишки в квартале прозвали его Исмаилом Хромцом, скорей всего, по противоположности с Хромцом Железным: нрав у сына был куда как смирен.
Бедреддин поглядел на ехавшего следом Касыма из Фейюма. Тот весь подобрался, вытянулся, готовый исполнить любое его желание. Бедреддин молча пустил мула вслед караванщику.
Как четверть века назад, одна за другой накатывались желтые волны синайских песков. Мерно отсчитывая мгновения вечности, позванивали колокольцы верблюдов, гремки ослов. Но не было у него прежней охоты обгонять, скакать вперед, как в двадцать лет,
Весна нагрянула на сей раз ранняя и с дождями, чего никто здесь не мог припомнить. От стоянки к стоянке дивился Бедреддин яркой зелени, островкам высокой колкой травы, пахучим висячим ветвям саксаульника. Кой-где лужами крови алели тюльпаны. Неужто их занесли сюда из Самарканда разъезды Тимурова воинства? А может быть, туркменские кони?
Чуть больше года прошло с той поры, когда этой самой дорогой он спешил от Тимура в Каир, чтобы увидеть шейха, дать ему отчет о своей душе.
И вот нет больше Тимура, и некому больше давать отчет. А его караван навсегда уходит из Египта.
Бедреддин вспомнил, как год назад, когда он прибыл в обитель, мюриды Ахлати учинили небывалое празднество. Глотки охрипли от песен и выкриков. От неистовой пляски трещали одежды, юбками развевались белые длинные джалуны.
А потом учитель призвал его к себе. Выслушал и увидел все, что видел Бедреддин: жадность и ничтожество дерущихся между собой и убивающих отечество беев, гнусность и низость бессердечной логики, голого расчета, отчаяние бредущих в ночи, захлебывающихся в крови слепых. Все, что потрясло Бедреддина, что разрушило его с таким трудом достигнутую было непоколебимость.
Шейх приказал: «Начнешь эрбаин. Немедля. Вместе со мной».
Редкий мюрид удостаивался чести проходить искус вместе с учителем. Но редкостен был случай Бедреддина, и требовал он редкостных средств. Одновременно, но не вместе с ними начали искус еще семь дервишей.
Один из тысячи дервишей проходит путь постижения до конца и становится «познавшим» — «арифом». Из сотен «познавших» один становится шейхом, тем, кто может вести других.
Шейх Ахлати знал: Бедреддин может стать шейхом шейхов, или, по терминологии суфиев, «кутбу заман» — «столпом времени». И делал все, чтобы Бедреддин стал им.
Говорят: сила духа. Дух без знаний — бессилен. Но для познавшего и знания могут стать преградой. Познавший должен забыть, что он знает.
Сперва нужно избавиться от несчастья. А потом и от счастья — оно тоже может сделаться тюрьмой. Тюрьмой способно стать все, что угодно. Даже любовь к наставнику.
Шейх нужен, чтобы помочь стать свободным. Его школа, его дом — лишь место подготовки. Шейх нужен в пути. Когда ученик готов, работа шейха закончена. Познавший должен быть свободен и от него.
Вот к чему готовил Бедреддина шейх Ахлати. Но понял это Бедреддин, когда шейха уже не стало.
Тихо сидели они с Ахлати в уединенье своем. И настал миг, когда никто из них не знал: где ученик, а где наставник. Они приближались друг к другу, как пламя двух свечей. Внезапный скачок, и два пламени стали одним.
Не сорок дней, а девяносто провел в уединении Бедреддин, из них последние пятьдесят в полном одиночестве. Начал бы еще один искус, да шейх остановил: «Ты близок к тому, чего жаждешь!»
Чего же он жаждал?..
Из-за очередного бархана показались три кривые пальмы, мотавшиеся по ветру у старого, засыпанного скрипучим песком колодца. Колодец давно высох, стоянки здесь не предполагалось. Но подскакал Касым.
— Мой шейх, госпожа просит остановки. Жены и дети притомились…
За верблюдом Джазибе шло еще два, на них ехали дети и жены слуг.
Бедреддин догнал караванщика.
— Сделаем остановку, почтенный.
— Только ненадолго. Страшусь, не успеем до захода к рабату, досточтимый шейх.