Спящие пробудятся
Шрифт:
Бедреддин без малого год как стал шейхом. А все никак не мог привыкнуть к своему званию. Шейх должен вести и знать, куда ведет. А он?..
Запретив продолжать искус, шейх Ахлати призвал его в свою келью и поведал притчу о недавно отошедшем в мир вечный учителе учителей Бахаэддине Накшбанде, обновителе пути мастеров.
Пришел как-то к нему человек и попросил помощи в духовных занятиях и руководства в пути. «Оставь духовные занятья и немедля покинь мой дом!» был ответ.
Присутствовавший при сем добросердечный посетитель возмутился:
«Подожди, и ты получишь доказательства», — сказал мудрец.
Тут в комнату влетела птица. Заметалась, забилась в поисках выхода. Бахаэддин подождал, когда она усядется перед единственным открытым окном, через которое влетела, и громко хлопнул в ладоши.
Вспугнутая птица рванулась в проем и вылетела на волю.
«Мой хлопок для нее был ударом, оскорблением даже, не так ли?» — спросил мудрец.
Слезы отечества исступляли сердце Бедреддина. Осушить их, вот чего он жаждал. Но он не ведал еще разницы между добротой и состраданием.
Не все поддается объяснению. Многое становится очевидным только на жизненном опыте. Бахаэддин увидел в искателе нечто такое, чего не знал ни искатель, ни добросердечный посетитель. Но как показать свет слепому? Что бы Бахаэддин ни говорил, его слова выглядели бы оправданием жестокосердия.
И он сказал: «Подожди, и ты получишь доказательства».
Искатель стоял на краю освобожденья. Бахаэддин мог бы посадить его рядом, сделать своим учеником, и ученичество стало бы его рабством, а миг, когда достаточно толчка, чтобы освободиться, мог никогда не повториться.
По видимости Бахаэддин поступил жестоко: пришел ищущий, а он захлопнул дверь перед его носом. Но сострадание, в отличие от доброты, часто выглядит жестокостью. Оно способно причинить боль, как причиняет ее хирург, вправляя кость.
Добрым может быть глупец, невежда, даже преступник. Но сострадательным невежественный человек быть не может. Сострадание приходит, когда проникаешь в суть, оно доступно лишь познавшим. Вот что сказал Бедреддину шейх Ахлати устами Бахаэддина Накашбанда. И еще он сказал: ты готов, как созревший плод, тебе больше не надобны ни ученье, ни радения, ни учителя, ни шейхи. Нужен последний толчок.
Но это Бедреддин понял позже, после того как Мир Хюсайн Ахлати созвал всех видных шейхов Каира, в их присутствии возложил ему на голову шапку-ладью, перепоясал кушаком служения и вручил посох мудрости, тем самым посвятив в свои преемники. А затем закатил пир на славу, где угощались богатые и бедные, учителя и ученики, познавшие и невежественные…
По лестнице, приставленной к верблюжьему боку, вслед за сыном спустилась Джазибе. Стоянка намечалась малая, и животных не принуждали лечь. Напитавшийся солнцем песок приятно грел ноги. Она села на расстеленный слугами коврик, огляделась из-под вуали
Бедреддин, слезая с седла, посмотрел в ее сторону. Они встретились глазами. Джазибе почувствовала, как жаркая волна заливает щеки, шею, грудь. Так бывало всегда, стоило ей внезапно встретиться взглядом со своим повелителем. Будто не прожила она с ним половину своей жизни, точно ей снова четырнадцать лет.
И она снова — в который раз! — возблагодарила Аллаха за то, что не родилась белой и кожа ее скрывает краску смущенья. Не своей любви к мужу смущалась Джазибе, а того, что ее любовь оставалась по-девически пылкой и в двадцать восемь лет, возрасте почтенном и для эфиопской, и для арабской женщины, когда ее любви больше приличествуют качества материнские — оберегающая забота, всепрощающее терпение.
И, как обычно, за смущеньем пришла печаль. Быть может, причиной тому ее неудавшееся материнство? После Исмаила она ни разу больше не затяжелела. А ей так хотелось воплотить облик любимого, его душу, его сердце во множестве живых повторений, даровать ему бессмертье еще на этой земле.
Она вспомнила: «Ты получишь все, что желаешь, когда перестанешь желать». Может быть, эта мудрость справедлива. Но не для нее. Она не хотела перестать желать. Это означало перестать любить. А тогда для чего дети?
Она увидела свое тело: не вялый, тугой живот, не обвисшие, как у женщин ее возраста, а налитые силой, словно бутоны, груди, ягодицы. Такое тело должно плодоносить…
Касым из Фейюма, поддержав стремя шейха, привязал его мула и подбежал к ним:
— Шейх зовет наследника!
Исмаил, худенький, с испуганными глазами на тонком бледном лице, припадая на правую ногу, поспешил вслед за Касымом к отцу, расположившемуся шагах в тридцати от женщин и детей.
Мальчик редко видел отца. Воспитаньем его занимался Касым, обученьем — каллиграф Эдхем, равно владевший арабским и персидским.
А она, Джазибе, много видела мужа после того, как он встал под руку шейха Ахлати? Можно было по пальцам пересчитать дни, когда он бывал ей мужем.
Быть может, он охладел к ней? Когда его принесли бездыханным, когда утеснения плоти лишили его дара речи, поддалась уговорам, отправила Мюэйеда к своему тестю, которого ни разу еще не видела, в надежде, что он образумит Бедреддина. Конечно, она поступила глупо. Мария объяснила: ее муж взыскует Истины, ищет утешения и добра для всех. Но знал ли он ее муки?
Он обращался с ней почтительно, и при людях, и наедине называл госпожой — хатун. Говорил, что обязан ей просветлением, как своему шейху. Любая женщина могла бы загордиться. А вот Джазибе хотелось, чтобы почтения к ней было бы поменьше. Как всякая жена, она чутьем знала, что других женщин у него нет, хотя для мусульманина это не было бы зазорным. Мария, наверное, права. Но она, Джазибе, просто женщина, ей не по силам искать счастья для всех. Ей бы сделать счастливым его одного, Бедреддина.