Спящие воспоминания

Однажды на набережных у букинистов меня привлекло название книги: «Время встреч». У меня тоже было когда-то время встреч, в далеком прошлом. В ту пору я часто боялся пустоты. Это не накатывало на меня, когда я был один, но лишь с людьми, которых только что встретил. Я успокаивал себя мыслью, что всегда могу легко с ними разойтись. А то ведь иные из этих людей поди знай, куда могли увлечь. Лучше не ступать на скользкую дорожку.

Я мог бы вспомнить сначала о воскресных вечерах. К ним я относился с опаской, как все, кому знакомо возвращение в пансион зимой, в конце дня, в час, когда смеркается. Потом это преследует их в ночных кошмарах, иногда всю жизнь. Воскресными вечерами несколько человек собирались в квартире Мартины Хейвард, и в их числе я. Мне было двадцать лет, и я чувствовал себя не в своей тарелке. Чувство вины овладевало мной, как будто я был еще школьником и, вместо того чтобы вернуться в пансион, загулял.

Надо ли мне сразу рассказать о Мартине Хейвард и таких разных людях, окружавших ее в те вечера? Или лучше все по порядку, хронологически? Не знаю.

В четырнадцать

лет я пристрастился к одиноким прогулкам по улицам в свободные от занятий дни, когда школьный автобус высаживал нас у Порт-д’Орлеан. Родители всегда отсутствовали, отец был занят своими делами, а мать тогда играла в пьесе в театре на площади Пигаль. Я открыл для себя в тот год — 1959-й — квартал Пигаль субботними вечерами, когда мать выходила на сцену, и часто возвращался туда в следующие десять лет. Я еще расскажу об этом кое-что, если хватит духу.

Поначалу я побаивался гулять один и, самоуспокоения ради, шел всегда одним и тем же маршрутом: улица Фонтен, площадь Бланш, площадь Пигаль, улица Фрошо и, наконец, по улице Виктор-Массе до «Буланжери», булочной на углу улицы Пигаль, на диво открытой всю ночь, где я покупал круассан.

В тот же год и в ту же зиму, по субботам, когда не надо было идти в коллеж, я нес вахту на улице Спонтини перед домом, где жила та, чье имя я забыл и буду называть ее здесь «дочь Стёпы». Я не был с ней знаком, а адрес ее узнал от самого Стёпы во время одной из прогулок, на которые водили меня отец и он, Стёпа, по воскресеньям в Булонский лес. Стёпа был русский, друг отца, и виделись они часто. Рослый, с темными напомаженными волосами. Ходил он в старом пальто с меховым воротником. На его долю выпало много превратностей судьбы. Ближе к шести мы с отцом провожали его до семейного пансиона, где он жил. Он сказал мне однажды, что у него есть дочь, моя ровесница, я и мог бы с ней подружиться. Сам он, судя по всему, с ней не виделся, она жила с матерью и ее новым мужем.

Субботними вечерами в ту зиму, прежде чем встретиться с матерью на Пигаль в ее уборной, я стоял перед домом на улице Спонтини и ждал, когда откроется тяжелая дверь со стеклянными вставками под черным кованым узором и появится девочка моих лет, «дочь Стёпы». Я был уверен, что она выйдет одна, направится в мою сторону, и будет естественно с ней заговорить. Но она так ни разу и не вышла из подъезда.

Стёпа дал мне и ее номер телефона. Трубку сняли. «Можно попросить дочь Стёпы?» — сказал я. Молчание. Я представился как «сын друга Стёпы». Ее голос звучал весело и дружелюбно, как будто мы давно знакомы. «Позвони мне на той неделе, — сказала она. Договоримся, встретимся. Знаешь, это сложно… Я не живу с отцом… Я тебе все потом объясню…» Однако на той неделе и все следующие недели той зимы я звонил и звонил, и никто не брал трубку. Два или три раза по субботам, перед тем как ехать в метро на Пигаль, я снова нес вахту перед домом на улице Спонтини. Все зря. Я мог бы позвонить в дверь квартиры, но был уверен, что, как и по телефону, мне никто не ответит. И потом, с той весны не было больше воскресных прогулок в Булонском лесу со Стёпой. И с отцом тоже.

Я долго был убежден, что настоящие встречи случаются только на улице. Вот почему я ждал дочь Стёпы на тротуаре, напротив ее дома, еще не познакомившись с ней. «Я тебе все потом объясню», — сказала она мне по телефону. Еще несколько дней ее голос, все более далекий, произносил эту фразу в моих снах. Да, я потому и хотел ее встретить: надеялся на «объяснения». Может быть, они помогли бы мне лучше понять моего отца, незнакомца, который молча шел рядом со мной по аллеям Булонского леса. У нас с ней, дочери Стёпы и сына друга Стёпы, несомненно, нашлось бы много общего. И я был уверен, что она знала об этом побольше меня.

Примерно тогда же мой отец за приоткрытой дверью своего кабинета говорил по телефону. Я услышал слова, которые меня заинтриговали: «русская шайка с черного рынка». Почти сорок лет спустя я наткнулся на список русских фамилий — это были крупные дельцы парижского черного рынка времен немецкой оккупации. Шапошникофф, Курило, Стамоглу, барон Вольф, Мещерский, Джапаридзе… Был ли и Стёпа среди них? А мой отец с фальшивыми русскими документами? В последний раз я задал себе этот вопрос, так и канувший без ответа в ночи времен.

В семнадцать лет я встретил одну женщину, Мирей Урусову, — тоже русская фамилия, по мужу, Эдди Урусову по прозвищу Консул, с которым она жила в Испании, где-то в районе Торремолиноса. Она была француженка, уроженка Ланд [1] . Дюны, сосны, пустынные пляжи Атлантики, солнечный сентябрьский денек… Познакомился я с ней, однако, в Париже, зимой 1962 года. Я покинул коллеж в Верхней Савойе с температурой тридцать девять, доехал поездом до Парижа и ввалился около полуночи в квартиру матери. Она была в отъезде и оставила ключ Мирей Урусовой, та наезжала сюда на несколько недель из Испании. Когда я позвонил в дверь, открыла мне она. Квартира выглядела заброшенной. Не осталось никакой мебели, только столик для бриджа и два садовых стула в холле, большая кровать посреди спальни, выходившей окнами на набережную, а в соседней комнате, где спал я в детстве, стол, отрезы тканей и портновский манекен, платья и всевозможная одежда на плечиках. Люстра светила приглушенным светом, так как почти все лампочки перегорели.

Странный февраль, этот приглушенный свет в квартире и теракты OAS [2] . Мирей Урусова только что ездила кататься на горных лыжах и показала мне свои фотографии с друзьями на балконе шале. На одной из них она была снята с актером по имени Жерар Блен [3] . Она рассказала, что он начал сниматься в двенадцать лет, без ведома родителей, потому что ребенком был предоставлен сам себе. Позже, когда я увидел его в нескольких фильмах, мне казалось, что он только и делает, что ходит, засунув руки в карманы, слегка втянув голову в плечи, словно прячется от дождя. Я проводил почти все дни с Мирей Урусовой. Мы редко ели дома. Газ был отключен, и готовить приходилось на спиртовке. Отопления тоже не было. Но в камине в спальне еще осталось несколько поленьев. Однажды утром пришлось идти к площади Одеон оплатить счет за электричество двухмесячной давности, чтобы не освещать квартиру свечами. Почти каждый вечер мы куда-то ходили. За полночь она водила меня в одно местечко в двух шагах от дома, кабаре на улице Сен-Пер, представление к тому времени давно заканчивалось. Оставались только несколько клиентов в баре на первом этаже, все они, казалось, знали друг друга и разговаривали вполголоса. Там мы встречались с ее другом, неким Жаком де Бавьером (или Дебавьером), блондином спортивного сложения, который, по ее словам, был «журналистом» и «мотался между Парижем и Алжиром». Полагаю, что, когда она иной раз не ночевала дома, причиной тому был этот самый Жак де Бавьер (или Дебавьер), и ночи она проводила у него на авеню Поль-Думер. Однажды я зашел с ней туда днем: она забыла в квартирке-студии свои часы. Раза два он приглашал нас в «Розу песков», ресторан на Елисейских Полях, ближе к улице Вашингтона. Много позже я узнал, что завсегдатаями кабаре на улице Сен-Пер и «Розы песков» были члены так называемой «параллельной полиции», связанной с войной в Алжире. Таких совпадений не бывает, подумалось мне, Жак де Бавьер (или Дебавьер) вполне мог быть членом этой организации. Другой зимой, уже в семидесятых, я увидел выходящего из метро «Георг V», как раз когда сам входил туда, человека, показавшегося мне знакомым, только немного постаревшего, — Жака де Бавьера. Я развернулся и пошел за ним, думая, что надо будет заговорить, спросить, что сталось с Мирей Урусовой. Живет ли она еще в Торремолиносе со своим мужем Эдди, Консулом. Он спускался по Елисейским Полям к Рон-Пуэн, слегка прихрамывая. Я остановился у террасы кафе «Мариньян» и провожал его взглядом, пока он не затерялся в толпе. Почему я с ним не заговорил? И узнал бы он меня? На эти вопросы у меня нет ответов. Париж для меня полон призраков, их так же много, как станций метро со всеми их светящимися точками, когда вам случается нажимать кнопки табло на пересадке.

Мы с Мирей Урусовой часто ездили в метро, садились на станции «Лувр» и ехали в западные кварталы, где она навещала каких-то своих друзей, я забыл даже их лица. Что сохранилось отчетливо в моей памяти — мост Искусств, по которому мы с ней переходили Сену, площадь перед церковью Сен-Жермен-л’Осеруа, а иной раз двор Лувра и в дальнем его углу желтый свет полицейского участка, такой же приглушенный свет, как у нас в квартире. В моей бывшей комнате стояли книги на полках у большого окна справа, и я до сих пор удивляюсь, каким чудом они сохранились там, забытые, когда все кануло. Их читала моя мать, когда приехала в Париж в 1942-м: романы Ганса Фаллады, книги на фламандском языке, а еще там стояли тома из «зеленой библиотеки» [4] , уже мои: «Корабль тайн», «Виконт де Бражелон»…

А там, в Верхней Савойе, кого-то наконец встревожило мое отсутствие. Однажды утром в квартире зазвонил телефон, и трубку сняла Мирей Урусова. Каноник Жанен, директор коллежа, требовал сообщить ему, где я, поскольку уже больше двух недель ему ничего не известно о моем местонахождении.

Она сказала, что я «немного приболел» — подхватил грипп, и обещала держать его в курсе насчет точной даты, когда «состоится мое возвращение», — так и сказала. Я спросил ее напрямик: можно мне поехать с ней в Испанию? Необходимо было письменное разрешение родителей на выезд за границу, если ты несовершеннолетний. И тот факт, что я еще не достиг совершеннолетия, как будто вдруг озаботил Мирей Урусову до такой степени, что она вознамерилась посоветоваться на этот счет с Жаком де Бавьером.