Сребропряхи
Шрифт:
Надо отказаться! Прямо сейчас же запротестовать! Однако губы Мати помимо его воли расплываются в заискивающей улыбке.
— Я не знаю… — пытается он начать.
— И знать тут нечего, — заключает разговор Мадис и машет осветителям. — Ты идешь вот отсюда, от этого дерева, навстречу тебе выходит Марет. Тут ты и произносишь свою первую фразу. — И Мадис, повернувшись, приказывает: — Мотор!
Ослепительно горят «юпитеры», потусторонний лиловый свет мерцает под деревьями, мерцает на лицах. Слышен беспокойный сухой треск вольтовой дуги.
Мати видит, как стоящие поодаль подходят к съемочной
Откуда-то выскакивает Реэт, прямо у него под носом, щелкнув, сходятся деревянные крылья хлопушки.
— Ду-убль пе-ервый, — взвизгивает Реэт. Мышиные зубки сверкают в луче прожектора.
— Пожалуйста, папа, поставь пестрый парус, — бормочет про себя Мати. Спокойно, только спокойно! Эти две пустячные фразы, которые он должен произнести, получатся! Мати справится с ними. Тем более что правда на его стороне. Разве он что-нибудь преувеличил в своем письме? Настоящая аморалка, это же чистая правда. — Пожалуйста, папа, поставь пестрый парус…
— Теперь иди. Камера! — командует Мадис.
По рельсам параллельно Мати едет камера, огромный циклоп. С тихим стрекотанием поглощает крутящаяся позади циклопьего глаза пленка все, что исходит от Мати: легкую дрожь, морщинку на лице. Равнодушное хлористое серебро запечатлевает их, делает неопровержимыми.
Мати чувствует, что ноги его не слушаются, они как ватные. Ничего, ничего! Господь бог поможет, укрепит болящего!
По аллее навстречу ему идет Марет. В этом белом платье она чужая и далекая. Она словно не шагает по дорожке, а медленно нисходит откуда-то с высоты, с незнакомой планеты. Нет, такая Марет не может жить в старом деревянном домике на Третьей линии, в котором сладко пахнет ванилью и плесенью. В ее равнодушной, холодной улыбке уверенность в том, что она женщина и что это ее женское естество дает ей право делать несчастными некоторых мужчин. Да, если только ей захочется…
— Прелестная барышня, — бормочет Мати. Марет до того полна собой, что даже не слышит этого странного малого. Но «прелестная барышня» получилось чисто, хорошо бы и дальше так! Мати глотает. С трудом, мучительно. — Может, прогуляемся немножко? — Мати подходит к Марет — Маре, останавливается перед ней. Марет все еще не замечает его, субъект с торчащими усами для нее пустое место.
«Юпитеры» трещат, это же форменный шабаш ведьм — поджаривают анонимщика, отвергнутого заику.
— А не свить ли нам гнездышко? — Мати слегка заикается. Он пытается изобразить глупую улыбку, но губы одеревенели, хоть руками их разжимай.
Теперь холодноватые голубые глаза оглядывают жалкую фигуру офицера. А на губах играет нечто вроде усмешки — действительно, было же время, обсуждали устройство гнездышка. Неужели? Просто не верится…
— Стоп, Марет, — говорит Мадис. — Ты витаешь где-то в облаках, конечно, там ты и должна
«Что это Мадис сказал? Красавчик… В кругу зевак кто-то прыскает. Ну конечно, издеваются, смеются! И съемку остановили, разумеется из-за меня», — думает Мати.
— А ты посмелее, старик! — по плечу Мати хлопает невыносимо фамильярная рука, хлопает с отвратительной клоунской наглостью. Та же рука, что Марет ночью… Нет, не думать, не думать об этом! Пожалуйста, папа, поставь пестрый парус… — Еще раз! Мотор, камера! Пошли!
И опять из темноты выскакивает Реэт.
— Дубль два!
Мати чувствует себя затравленным зверем, которого гонят собаки. Сейчас они вцепятся зубами в ноги… Мати хочется скрыться в темноту, хочется убежать отсюда! Но надо продолжать, идти дальше. И он начинает:
— Прелестная барышня, может быть, прогуляемся немножко?
На этот раз Марет первая бросает на него взгляд. Ироничный взгляд. «Ты написал это мерзкое письмо, — можно прочесть в ее глазах, вернее, Мати кажется, что можно прочесть. — Заика, тряпка, сума переметная! Постельная принадлежность, которую можно взять напрокат!»
— Устроим себе гнездышко, — бормочет Мати. Опять кто-то смеется. Краем глаза Мати видит, как Мадис жестом требует тишины. Он словно впавший в экстаз дирижер, чья палочка повелевает: «Скрипка и медь, молчите! Сейчас слушаем гобой, нельзя упустить ни одну ноту из его заикающегося соло!» Маре усмехается, вскидывает голову и просто смотрит куда-то вверх. Яркий свет вырисовывает мягкую, но самодовольную линию ее подбородка. Тонкий пушок — на ощупь подбородок напоминает персик… Но при этом он жесток. После недолгого размышления римские матроны, обладательницы таких подбородков, поворачивали ладонь большим пальцем вниз, что означало: смерть поверженному гладиатору!
— Улыбайся, Мати! — шепчет Мадис. — Маре, проходи мимо него! — Мати остается позади. — Мати, несколько шагов вслед за ней!
Мати делает несколько неловких шагов. Каблуки удаляющейся Маре оставляют ямки на песочной дорожке.
— Стоп! — «Юпитеры» гаснут. Впустую, впустую, опять не получилось, чувствует Мати. Хочется бросить все это, но он послушно возвращается к Мадису. — В этот раз было хуже, — говорит тот. Он обращается именно к Мати. — Попробуем еще! — Он наклоняется и тихо добавляет: — Ведь ты же спишь, голубчик. Тяпнул, что ли? Ну что ты, дружище, не робей!
— Ничуть я не робею, — бормочет Мати и пытается улыбнуться.
— Я не знал, что ты так сильно заикаешься, — тихо говорит Мадис, — да ты не стыдись этого, это не имеет значения!
«Давай, давай, терзай меня. Небось уже сделал выводы из моего письма, — думает Мати с неожиданной злобой. — Хорошо смеется тот, кто смеется последний…» Но вслух он говорит:
— Ах, это не имеет значения?.. Ну и хорошо… тогда попробуем еще разок.
Из темноты опять возникает Хелле.
— Да ты же совсем взмок, Мати. Погоди, приведу тебя в порядок! — Мати дотрагивается рукой до лба. Он покрыт каким-то холодным липким слоем — это не обычный пот, а клейкий, словно бумага для мух. Хелле окунает в пудру ватку и протирает лицо Мати. Пудра пахнет приторно-сладко, дурманяще.