Среди пуль
Шрифт:
Он проходил мимо костра, глядя на сутулые спины и протянутые к огню руки, когда услышал знакомый голос:
– А я вас уверяю, братья, чудо возможно! Чудесное преображение ждет каждого и уже, быть может, сегодня. По Божьему промыслу злодей может обратиться в праведника, а мытарь в бессребреника. И эта ночь для каждого из нас может стать высшим мгновением его земной жизни!
У огня, на перевернутом ящике, подтянув подрясник, закатав на коленях золоченую епитрахиль, сидел отец Владимир. Его борода легко и прозрачно распушилась навстречу огню.
– Ба, кто к нам пришел!.. Товарищ генерал! – Белосельцева окликнул другой знакомый веселый голос. Всматриваясь сквозь дым и дрожащий воздух, он узнал в говорившем Клокотова. В брезентовой
Люди у костра потеснились, уступили место. Усаживаясь на пустую бочку, он оглядел баррикадников, и ему казалось, что он уже видел их прежде, узнавал на их лицах знакомое, родное, понятное ему выражение.
– Это мой друг, – представлял его Клокотов. И этого было достаточно, чтобы теперь его посадили поближе к огню, предложили печеную картошку, а потом, в минуту боя, отвели на баррикаде позицию как равному, рядовому бойцу.
Тут был участник рабочей дружины, жилистый, с железными негнущимися пальцами монтажник, чью голову украшала пластмассовая каска с надписью «Трудовая Москва», и пожилой в отсырелой кепке и прорезиненном плаще интеллигентный москвич, чьи страдальческие морщины на лбу казались Белосельцеву знакомыми. Здесь была смуглая, плохо одетая беженка, похожая на цыганку, прижимавшая к себе чумазую девочку, которая все время что-то жевала, смотрела черными испуганными глазами. Тут же сидела молодая пара, трогательно ухаживающая друг за другом, – с русой старомодной косой девушка, с брезентовой сумкой через плечо, похожая на сестру милосердия, и юноша с длинными, мокрыми от дождя волосами и гитарой, которую он обернул непромокаемой пленкой. Все это пестрое сообщество окружало костер. Оно сочеталось с маленьким дымным пламенем, которое они стерегли и хранили. Колючей бесформенной баррикадой, за которой открывалось пустое враждебное пространство в ртутных мазках, и высоким фонарем с голубоватым нимбом, который казался ангелом-хранителем этих собравшихся у костра баррикадников. Он будто замер, опершись на копье, опустив к земле полупрозрачные крылья, подняв в ночное небо высокую светлоликую голову.
– Все, кто пришел сюда, – продолжал отец Владимир, терпеливо пережидая, когда Белосельцев усядется и утихнут хлопоты, связанные с его появлением, – это те, кого Христос называл «нищие духом»! То есть неутоленные, непресыщенные, недремлющие, алчущие Правды! Все мы алчем Правды и ожидаем Чуда! Оно, я верю, неизбежно случится уже теперь, на днях, на этих камнях! Мы пройдем через очищение, как сквозь небесный огонь, который спалит все накипи, все грехи! Мы выйдем из этого огня обновленные в Духе, как из купели! Примем здесь святое крещение! Но крестить нас будут не водой и Духом Святым, а огнем и Духом Святым! Так говорил великий молельник за народ и Россию отец Филадельф! – священник взглянул на Белосельцева, и тот склонился то ли в знак согласия, то ли в память о схимнике в черно-серебряном облачении, предсказавшем свою скорую смерть.
Все эти часы, истекшие с минувшей ночи, когда он прибежал сюда, на туманный пустырь, и ужаснулся при встрече с «Духами Тьмы», а наутро пережил ликование при встрече с «Духами Света», и потом, в особняке, испытал омерзение при встрече с врагом, и это омерзение породило в нем чувство отпора, своего превосходства, стремление одолеть, победить и под липой на сквере обернулось кошмаром, крушением, желанием пустить себе пулю в лоб, которое в последний момент превратилось в угрюмый стоицизм, вернувший его сюда, на этот пустырь, – все эти часы его душа возносилась и падала, то неслась в ослепительную высь, то рушилась и разбивалась о землю. Измученный, лишенный физических сил, он пребывал сейчас на шаткой грани между светом и тьмой, между гибелью и продолжением жизни. Его душа остановилась и замерла, опираясь на тонкую спицу, чудом сохраняла равновесие. Одно колебание ветра, один резкий вздох или перебой сердца – и спица
– А я говорю своим: «Мужики, так будете козла забивать, пока к вам в дом не придут, баб ваших не заберут, детей в канаву не выкинут?» – Рабочий в каске говорил сипловатым голосом, как бы подхватывая слова священника, истолковывая их по-своему, предлагая на суд собравшихся свое толкование. – Я говорю: «Союз развалили, Родину продали, а вы все козла забивали! В карман вам залезли, до копейки вычистили, а вы козла забивали! Завод закрыли, пионерлагерь, поликлинику, клуб – все разорили, а вы козла забивали! Теперь этот хам, пьяница на вас крест ставит, а вы что, так и будете козла забивать?» Взял я каску и буханку хлеба и сюда! Лучше я здесь, как мой батя под Волоколамском, погибну, чем этому Гитлеру покорюсь! – Его рука задвигалась, заискала что-то, наконец натолкнулась на обрезок трубы. Сжала его. Он сидел, оглаживая пальцами мокрое зазубренное железо.
Душа Белосельцева тайно взывала к чуду. Воздетый на тонкую спицу, опираясь на нее одним носком, как акробат, держащий полно налитый сосуд, он чувствовал шаткость и неверность бытия. Ждал, не случится ли чудо, и он, спасенный, устремится ввысь, к голубому нимбу, и выше, сквозь дождливые тучи, туда, где красота и свобода, унесет к ним свой наполненный драгоценный сосуд. Или сорвется со спицы, разобьется о жестокий асфальт с мазками ртутного света, с остатками разбитых сосудов, следами умерщвленных душ.
– А мы чего только не повидали, Господи! – беженка вторила рабочему, прижимая к себе жующую девочку. – Мужа моего убили таджики, хоть она, бедная, не видела, как отца ее забивают. – Беженка закрыла своей большой ладонью черные, ищущие, как у зверька, глаза ребенка. – Дом наш спалили, меня насиловали, по железным дорогам нас крутило-мотало. В тюрьме-то мы побывали, и в больнице, и в чистом поле. Со свиньями из одного корыта ели. И смерти я у Бога просила, и чтоб от смерти он спас. Пока вот сюда не дошла, к вам, люди добрые! Отсюда никуда не уйду! Если здесь помирать, здесь и помру. А если здесь спастись доведется, вместе с вами спасусь. Только не гоните вы нас от себя, люди добрые! – Она убрала свою ладонь с глаз девочки. Та продолжала жевать, смотрела вокруг испуганными на всю жизнь глазами. Рабочий тихонько погладил ее по мокрым спутанным волосам, разжав кулак с железным обрезком трубы.
Белосельцеву казалось, что и он, подобно этой скиталице, нашел свое место здесь, на баррикаде, среди людей «нищих духом». И пусть он умрет этой ночью от пули омоновца, так и не дождавшись прозрения, но вместе с товарищами, которых любил, ради которых был готов умереть.
– Вы не узнали меня? – тихо обратился к Белосельцеву интеллигент в отсырелой кепке, все это время пристально за ним наблюдавший. – Вы приходили к нам на завод с генералом. Я вам «Буран» показывал!
Белосельцев понял, где видел эти умные, печальные глаза, глубокие, через весь лоб, морщины, выражение сосредоточенного ожидания. На заводе, у белоснежной огромной бабочки космического корабля, куда привел его Красный Генерал, этот человек бережно касался огромных крыльев, словно хотел оживить заснувшее диво.
– Вы знаете, тот образец, который я вам показывал, все-таки отправили куда-то в увеселительный центр. Выбросили из него всю электронику и теперь собираются устроить в нем казино. А может, и бордель или общественный туалет на посмешище миру! Эдакая казнь всем нам! Дескать, вот что от Советского Союза осталось! Так немцы в войну казненных партизан хоронить запрещали, чтоб их собаки глодали! Так в храмах конюшни устраивали! Я сюда пришел, чтобы им отомстить! Они у меня космическое оружие отняли, а я их здесь булыжником стану бить! Они нас в неолит затолкали, но я им и каменным топором башку раскрою! – Он захлебнулся, перешел на клекот, словно сердце его, оторвавшись, поднялось к горлу и из него вот-вот брызнет черная кровь.