Среди пуль
Шрифт:
Белосельцев был похож на него своей любовью и своей непомерной ненавистью. Как и этот стареющий, не сдавшийся инженер, он станет отбиваться на баррикаде до последнего патрона, до последнего обломка асфальта. И либо свершится чудо, и на этих камнях, на этой баррикаде будут восстановлены справедливость и правда, либо все они здесь погибнут, превратятся в белые мазки ртутного света.
Девушка перекинула за плечо свою тугую свитую косу. Положила руку на колено длинноволосому парню. Тот угадал ее жест, совлек с гитары непромокаемую прозрачную пленку. Они переглянулись, прислушались, словно ловили в туманном воздухе налетающий музыкальный такт. Белосельцев старался угадать, какую песню они запоют, какой напев начнет наигрывать длинноволосый, восточного вида певец. Он тронул струны,
Девушка положила длинные пальцы на брезентовую сумку и запела медленным, печальным речитативом:
Но тих был наш бивак открытый.Кто кивер чистил весь избитый…Пока она пела, Белосельцев пережил всю свою промелькнувшую за секунду жизнь от того красного ледяного трамвая, в котором бабушка везла его из детского сада, и он, укутанный в шубку, из-под бабушкиных платков и повязок, декламировал «Бородино», и вагон одобрительно слушал, и в заиндевелом окне текли вечерние огни, от тех дней до сегодняшнего вечера, выстрелов у бензоколонки, коридора с лежащим на полу Офицером. Он, усталый полковник разгромленной армии, не сдался, продолжает сражаться, встал в строй с малой горсткой бойцов, как простой солдат-пехотинец.
Девушка умолкла. В тишине было слышно, как трещит в костре доска, шипит набухающий жаром клубень. С фонарей и деревьев осыпалась невесомая небесная роса.
– Представляешь, – Клокотов наклонился к Белосельцеву, пропуская мимо лица струйку дыма, уклоняясь от летучего язычка пламени, – в эти дни, когда все смешалось, все ожидают бойни, крови, у меня случилось прозрение! Я вдруг понял, кто я!
Клокотов, милый друг, романтичный, ветреный, был здесь, на баррикаде. Завтра его газету будут расхватывать на московских углах, в уличных переходах, в метро. Погружать в нее лица, словно припадать к воде на водопое. Пить ее жадно среди засухи, среди ядовитых зловонных болот или голубых муляжей, изображавших озера и реки. В завтрашней газете будет эта баррикада, поющая девушка, рабочий с обрезком трубы – все они, соединенные любовью и ненавистью.
– В моей жизни чего только не было! Был почти диссидентом, выпускал рукописный журнал. Был в полуподпольных кружках – занимался политикой, йогой, православной мистикой. Потом пустился в скитания – русская деревня, Сибирь, ядерные станции и ракетные шахты. Потом Нигерия, где русские в джунглях клали нефтепровод. Потом Афганистан, где мы с тобой познакомились. Потом Намибия, Мозамбик, Кампучия. А до этого – русские монастыри, староверы, раскопки в Пскове и Новгороде. Я мотался по белу свету, будто что-то искал и предчувствовал!..
Клокотов обращался теперь не только к Белосельцеву, но и ко всем остальным, словно исповедовался перед ними. Желал воспользоваться этой ночью, костром, туманными нимбами ангелов. Все внимали ему.
– Томился, не понимал себя, натыкался повсюду на косность, дикость, мерзость отношений. Но сквозь эту мерзость и косность что-то мерещилось! Я искал ему имя, не находил, ошибался. Понадобились все эти страшные годы, страшная ложь. Понадобилось, чтобы исчезла страна, остановились заводы, омертвели города, разъехались ученые и писатели, и всех нас охватила вселенская тоска и ненависть. Я понял, чего искал! «Русская цивилизация!» – вот что вынашивала Родина, что медленно созревало, готовое народиться!..
Все слушали его, хотели понять. Не понимали. Не смели перебить, видя, как насущна для него эта исповедь. Верили ему, не понимая. А он оборачивался то к одному, то к другому, ловя малейший отклик. Торопился говорить:
– Три мясника, закатав рукава, набросились на сонную страну и зарубили ее топорами с хрястом, хлюпом, раскидали по сторонам обрубки! Мы-то думали, что они рубили партию, коммунизм, стратегические ракеты, колхозы-гиганты. А они рубили зародившуюся в недрах Союза «Русскую цивилизацию», которая начинала завязываться и зреть, как эмбрион. Питалась великими открытиями советской науки и техники, русскими прозрениями о Боге и Космосе, благоговением человека к Природе, бережением Праматери-Земли. Все это было в нас, порой
Его начинали понимать, каждый по-своему. Вспоминали себя в минувшем времени, находя в нем драгоценные переживания.
– Как будущая мать чувствует в себе первое биение плода, затихает, дурнеет лицом, покрывается матицами, избегает внешних проявлений, сосредотачивается на внутреннем бытии, на таинственном взращивании, так и наша страна не тяготилась тем, что ее называли застойной. Копила силы, переливала их в будущее богатырское дитя, готовилась к родам!..
Белосельцев чувствовал, как знакомо напряглась в ожидании чуда душа. И не чудом ли был их маленький дымный костер посреди туманной Москвы, и сама взбаламученная, всклокоченная Москва посреди необъятной России, и сама бушующая, стенающая Россия посреди мироздания, в котором бился на ветру их маленький дымный костер? Люди, смертные, грешные, слушали мечтателя о вселенском благе, о возможности безгрешного бытия, об одолении смерти, верили мечтателю, мечтали с ним среди мусора и дреколья баррикады.
– Убийцы, как в притче об избиении младенцев, как в сказе о царе Ироде, искали этого будущего богатыря и спасителя, безжалостно рубили кричащую мать…
Отец Владимир перекрестился, а темнокудрый юноша тронул случайно гитару, и она плеснула разноцветный звук, от которого, казалось, колыхнулся высокий нимб фонаря.
– Мы, как сказал отец Владимир, «нищие духом». Русские патриоты, которых лишили процветающей Родины. Среди нас ученые и конструкторы, у которых отняли «Буран» и «Токомак», продали их врагу. Писатели и философы, чьи творения осквернены и затоптаны. Те из нас, кто уцелеет после побоища, должны вынести из пожара светочи и скрижали, где записаны священные тексты, генетические коды, научные и религиозные формулы «Русской цивилизации». Задача тех, кто спасется, в том, чтобы соединиться, как соединились мы вокруг этого костра. Сложить расколотые таблицы, склеить разорванные свитки и снова вывести формулу, по которой на этой части земли, сквозь все потрясения и нашествия, все сатанинские козни, осуществится «Русская цивилизация»! Провидение избрало Россию как землю, для которой Любовь и Правда стали главными символами бытия, строим ли мы космодром или приходскую школу или ищем совершенства в рифмах и песнопениях!..
Он умолк, восторженно глядя на своих товарищей. И те, кто понял его, кивали и соглашались. А те, кто не понял, тоже кивали, принимая на веру его слова.
Звук, который вдруг раздался вдалеке за парком, за туманом, был ответом на его слова. Он донесся из другого мира, который был разгневан и потревожен услышанным. Этот звук напоминал глубинный рокот и гул, словно под землей перетирались камни и что-то непомерное и слепое силилось подняться, ссыпая с себя дома, мосты и проспекты. И все они замерли, слушая этот звук. Ждали, когда в комьях земли, раздирая асфальт, выламываясь из преисподней, поднимется на лапах непомерных размеров чудовище.
Белосельцев лежал на холодной земле, среди бревен и арматуры. Торчком стояла пустая железная бочка. Вокруг, заполнив расселины и проемы баррикады, притаились дружинники. Их головы, плечи, едва различимые, виднелись среди досок, проволоки, древесных срубленных веток. И все они слушали звук.
Звук медленно надвигался со стороны американского посольства. Тяжелел, будто клубень в черной земле. Начинал перемещаться, как растущее корневище. От него слабо дрожала земля, словно по ней пробегали судороги. Эти сотрясения земли проникали в тело людей, воздействовали на биение сердца, на ритм дыхания, на циркуляцию крови. В органах начинались сбои, перепады и спазмы. Сворачивались кровяные тельца, умирали нервные клетки. Живая плоть ужасалась, страдала, испытывала необъяснимую муку. Хотелось вскочить, оторваться от дрожащей земли, бежать прочь, туда, где не слышен этот низкий угрюмый звук, похожий на рокот органной трубы.