Среди пуль

Проханов Александр Андреевич

Белосельцев изумлялся той быстроте, с которой сменилось умонастроение публики. От возвышенного, церковного, судьбоносного до плотского, почти животного. Он стоял в стороне, наблюдая за бурным поеданием, надеясь углядеть Белого Генерала, улучить минутку и узнать о его решении. А заодно поведать ему о своих последних открытиях, о близком штурме, о загадочных и опасных встречах с Каретным, о его последнем задании.

– А все-таки, господа, как ни говорите, а государь император не должен был подписывать отречение! – Сухонький старичок, жадно и проворно затолкав в беззубый рот мягкую рыбку, шамкал, давил ее деснами, высасывал

вкусный сок. – Прикрикнуть на Гучкова: «Цыц, пошел вон!» – и династия сохранилась бы. С отречения и пошла настоящая смута, а большевики ею только воспользовались!

– Перестаньте! Это был высший акт милосердия по отношению к собственному народу! – грубовато перебил его мясистый курносый человек с черно-бело-золотым значком в петлице потертого пиджака. – Не подпиши государь отречения, армия бы распалась и началась бы бойня. Он потому и есть царь-мученик и причислен к лику святых, что принял муку за свой народ. – После этих слов он выпил рюмку водки и кинул себе в рот с вилки кусок холодного языка.

– Покуда над Москвой масонские звезды, ничего путного не выйдет! – Знакомый Белосельцеву казак Мороз, хмельной и веселый, наполнил рюмку и зорко выглядывал, чем бы ее закусить. Остановился на маринованном стручке красного перца. – По мне бы, сейчас всем народом двинуть и посшибать бесовские пентаграммы!

– Господа! – Сухонький старичок, воодушевленный соседством единомышленников, обилием напитков и яств, поднял рюмку, по-гвардейски неожиданно ловко выставил вбок сухонький локоток. – Выпьем за монархию! Здоровье великого князя Георгия Владимировича, единственного и правомочного наследника престола русского!

Он принялся чокаться с соседями, но казак Мороз дунул на него, как на муху:

– Что? За жиденка пить? Чтобы Россия триста лет мацу ела? Не быть тому! Не править на Руси царю Соломону!.. А ты, моль, лети в Тель-Авив и этих толстопузых баб забери!

Кто-то дернул рукой, кто-то оступился, кто-то выронил тарелку и грохнул бутылкой. Образовался быстрый жаркий скандал. Он покатился вдоль стола, теряясь в общем гаме и звяканье. Белосельцев пошел мимо доедающих, допивающих, отыскивая Белого Генерала. И вдруг увидел его в стороне, у свисавших темных гардин.

Белый Генерал стоял лицом к нему, беседовал с кем-то, чей аккуратно причесанный затылок и широкие плечи казались неуловимо знакомыми. Белый Генерал был строг, хмурил брови, что-то властно и спокойно внушал собеседнику. Белосельцев, обходя стол, пробираясь сквозь бестолковый люд, подходил к генералу. Лицо собеседника становилось видней. Белосельцев, собираясь шагнуть, обратить на себя внимание, поднял на собеседника глаза и замер. С Белым Генералом говорил Каретный, любезный, дружелюбный, со своей ироничной, быстро набегавшей и исчезавшей усмешкой, все такой же загорелый, молодцеватый, с сочным отсветом гладко причесанных волос.

Его поразило присутствие здесь Каретного, поразило его знакомство с генералом. Он, Белосельцев, как о величайшей тайне хотел поведать генералу о секретной зоне, штурме, о Каретном, чью роль предстояло понять и выяснить. Но Белый Генерал из уст Каретного уже знал обо всем и, быть может, о роли Белосельцева, которая выделена ему в грозном и загадочном плане. Соглядатаи, секретные агенты проникли в ряды оппозиции, оплетали их клейкой невидимой паутиной. И он, Белосельцев, был опутан липкими нитями, откликавшимися

на каждое его движение.

Каретный говорил с Белым Генералом, а смотрел на Белосельцева. Видел его и как бы не видел. И Белосельцев, пораженный, не подошел к ним, вернулся к застолью, где подвыпившие монархисты, усыпанные «Георгиями» казаки и пылкие дамы пили за Россию. Когда он снова решился посмотреть в сторону генерала и Каретного, их уже не было.

Сквозь звяканье тарелок и гул усиленный мегафоном голос возвестил:

– Уважаемые дамы и господа, наше торжество приближается к концу! Те из вас, кто имеет на пригласительном билете золотую эмблему собора, приглашаются на теплоход, на Москву-реку! Пристань «Каменный мост», десять минут ходьбы отсюда! Приятного плавания!

Белосельцев разглядел на своем билете маленькую золотую эмблему и отправился к пристани. Красная площадь казалась огромной чугунной крышкой, которой закрыт ребристый люк в преисподнюю. Звезды туманно светились, охваченные изморозью, будто в летней Москве ударил мороз и вокруг каждой звезды образовалось облако ледяного пара. Это было знамение, сулящее несчастья и беды, которые несметными толпищами таились под землей, накрытые чугунной площадью, ждали урочного часа. Белосельцев шел, наступал на брусчатку, чувствовал ледяное жжение.

Река была черной, в драгоценных огнях. У пристани стоял озаренный белый корабль. Неслась музыка, бравурный яростный джаз. Мигающая нарядная надпись на борту «Казино» отражалась в воде множеством золотых змей. На борт поднималась публика, уже знакомая Белосельцеву. Светские дамы, роскошные офицеры, представительные купцы. Но теперь в их движениях и лицах не было многозначительности и нарочитой степенности, а игривость и нетерпение. На борту мелькали полуголые девицы из варьете, показался и исчез крупье в малиновом пиджаке, прошли упитанные чернявые охранники с кавказской внешностью. И весь нарядный белоснежный корабль был полной противоположностью недавнему залу, молитвам, монархическим изречениям. Корабль звал к ночным удовольствиям и утехам. Кто-то уже танцевал на верхней палубе. Кто-то шутливо обнимал хохочущую женщину. В черную воду упала пустая пивная банка, брызнула жидким серебром.

Белосельцев увидел на палубе Белого Генерала, взиравшего на розовый Кремль. Устремился было на палубу, но там, среди мишуры, развешанных гирлянд, обнаженных женских спин, снова, как показалось ему, мелькнул Каретный. И Белосельцев не пошел на корабль. Он стоял. Смотрел, как убирают трап, как начинает ртутно кипеть вода, как белый ковчег, наполненный золотом, вином, молодыми женщинами, отчаливает от пристани и на отраженных огнях, словно на огненном блюде, удаляется, отплывает по реке, оставляя за собой шлейф музыки.

Опустошенный, почти больной, Белосельцев зашагал по набережной. В синей ночи угрюмо, морозно сияли рубиновые кремлевские звезды.

Глава девятнадцатая

Он чувствовал, как на него надвигается нечто огромное и слепое, как нож бульдозера. И нет отпора, нет противодействия, лишь рыхлая, ноздреватая масса сухого торфа. Он, Белосельцев, оказался между сталью ножа и ворохом рыхлой материи, обреченной исчезнуть. Но он не хотел исчезать. Один, без соратников, встанет на пути у бульдозера и хоть кулаком, хоть лбом нанесет ответный удар.