Срок
Шрифт:
– Тебе это не по карману, как и Санта-Фе, – сказала я ей, когда она поделилась с нами планами.
Почему я это сказала? Очевидно, потому, что я первоклассная стерва. Я не виню Хетту за то, что она ответила на мой комментарий колкостью. Я не виню ее, потому что не понимаю саму себя, когда нахожусь рядом с Хеттой. Не знаю, как ей удается нажимать на все мои кнопки и перебирать каждую мою струну. Она бросает листья салата в мою тушеную оленину, расходует в неимоверных количествах мое мыло для мытья посуды, раскалывает мои деревянные ложки, добавляет непомерное количество муки в мой соус. Она испачкала мои простыни, причем не менструальной кровью, что было бы понятно, а желтой французской горчицей, которую, находясь под кайфом, выдавливала из тюбика, создавая узоры, имевшие, по ее мнению, тайный смысл.
Она так похожа на меня.
Вот почему я такая, когда нахожусь рядом с ней, думает обо мне Поллукс.
Но теперь вернемся к Сонному воскресенью.
Поллукс придумал себе приключение. Он
Потому что мне казалось, будто мир остановился. Небо было невероятно серым и подходило по цвету к прохладной коре деревьев. Над озером поднимался густой туман. Солнце тоже было серым, как и моя кровь, если она еще оставалась в теле. Я чувствовала, что это не так. Кровь заменил вязкий агар, ограничивающий доступ ко всему, кроме серых клеток. Я даже не чувствовала, как бьется сердце. Призрак. Я проснулась призраком. Наступило Сонное воскресенье, так что никто меня нигде не ждал, во всей вселенной, будь то человек или дух. Это был день, который не предъявлял ко мне никаких претензий. Я имела полное право претерпеть любые изменения.
Или почитать.
Я выбрала стопку сложного чтива и потянулась к ней. Почему я это сделала, когда не планировала даже прилагать усилия, чтобы оставаться организованным существом в узнаваемой форме, не знаю. Может быть, я забыла об этом, что обычно служило хорошим знаком. Иногда я могу забыться и победить в борьбе с забвением самой себя. Во всяком случае, я не отдернула руку. Она отправилась на поиски самой трудной книги в стопке. «Срок». На этот раз, очевидно, потому что серый цвет колонизировал мое агаровое сердце, я почувствовала, неожиданно и обнадеживающе, легкую панику и ради своего собственного спасения начала читать, строчка за строчкой. Это означало, что я стала принимать образ человека, разговаривающего с той, которая их написала. Я была удивлена, обнаружив, что она очень похожа на фотографию вымышленной бабушки Флоры. Это была молодая женщина с выражением скрытого страдания во взгляде. Ее что-то терзало. Боль. Вызванная тем, чего я еще не знала. Та, чья история была записана в книге, походила на заключенную, отбывающую очень долгий срок. Некогда и на моем лице можно было прочесть это выражение.
И все же я начала расшифровывать написанное. Мне удалось прочесть несколько предложений:
Как токо я вошла в эти двери, я ришила, что несмотря на то, что они папытаются изменить меня, это не привидет к успеху. Низависимо от того, что они со мной зделают, быть белой женщиной в теле индианки все равно станитмаим «пожизненным сроком». Меня приговорили быть белай – такова была мая сутьба.
Затем я совершила ошибку. Я заглянула вперед. Я решила открыть страницу, отмеченную Катери, последнюю, на которой остановился взгляд Флоры перед смертью. Я почувствовала, что меня тянет к ней, и быстро пролистала книгу. Почерк на отмеченной странице был еще более неразборчив. Я пыталась разобрать его, буква за буквой. Как только у меня складывалось слово, я бормотала его вслух. Пыталась найти в прочитанном смысл. Артикулировала буквы. Затем пробовала произнести следующее слово. В течение какого-то времени, продвигаясь по тексту, я помнила эти слова, но сейчас их забыла. Я была так поглощена этим занятием, что сердце бешено колотилось. Я услышала снаружи дома свист, но это был не свист поезда. Это был какой-то другой звук, тихий и сокровенный, раздавшийся прямо у окна. Я уже слышала такой свист раньше. За ним последовало кое-что нехорошее. Я вздрогнула – и тут это случилось. Я почувствовала, как мое тело распадается на мириады клеток. Мои мысли истекали кровью в уничтожающем все сером свете. Я увидела, как мои атомы разлетаются, словно черный снег, в воздухе спальни. Я посмотрела на себя, лежащую на кровати, и обнаружила, что смотрю с разных точек – на стены и в окна. Я превратилась в калейдоскоп. Я стала многоглазой, всевидящей. Клетки вылетали из моего тела, быстрее и быстрее, пока, хлоп – я не исчезла. Долгое время ничего не происходило. Медленно, гораздо позже, я вернулась в постель. Как только я смогла пошевелить пальцами, я закрыла книгу.
Черный снег
Никогда
Я попыталась сжечь книгу. Я продавщица книг – это индивидуальность, образ жизни. Умышленно сжечь книгу, причем единственную в своем роде, оригинальное произведение, – это то, на что я могла решиться лишь в состоянии отчаяния. Тем не менее я была вынуждена признать, что в этой книге содержится предложение, которое меняется в зависимости от способности читателя его расшифровать и может каким-то образом убить его. Я не хотела выяснять, есть ли в моей ужасающей идее хоть какой-то смысл. Я просто хотела уничтожить книгу. После моего предсмертного опыта, после того как уронила книгу в тот день, я, по-видимому, сразу погрузилась в глубокий сон и проспала всю ночь. Пока я спала, вернулся Поллукс и лег в постель рядом со мной. Обычно я сплю чутко, но тут даже не пошевелилась. В ту ночь поднялась сильная буря и повалила более чем столетний вяз (на самом деле ему было 102 года) на нашем заднем дворе. Он упал совсем близко от дома, промахнувшись всего на несколько
48
Хибати (другой вариант произношения – хибачи) – традиционная передвижная японская печь для обогрева и приготовления еды, располагавшаяся в центре помещения.
Это ужасно, когда вы не можете сжечь что-то явно легковоспламеняющееся. Книги, конечно, печально известны тем, что горят при температуре 451 градус по Фаренгейту. Я разожгла угли и попыталась поджарить книгу. Я пробовала сразу сжечь ее, однако кремовая суперобложка и прочная бумага остались нетронутыми огнем. Я была слишком раздражена, чтобы бояться. Наконец, потерпев неудачу, я села на ступеньки и уставилась на книгу, едва обгоревшую. Возможно, в тот момент я бы позвала на помощь Поллукса, но рано утром он отправился на озеро Нокомис из-за своей бабушки. Именно туда он отправлялся, чтобы побродить по берегу. Там ему хорошо вспоминалось о ней. Я уставилась на книгу, а затем опять посмотрела на нее чуть пристальнее.
Тесак?
Или топорик… У нас был подходящий для кемпинга. Я столкнула книгу с гриля и принялась рубить ее заточенным лезвием. Книга выдержала и это. Осталась едва заметная вмятина, ни царапины, ни полоски грязи, ни обгоревшей бумаги. Я никогда в жизни не сталкивалась с объектом, который до такой степени сопротивлялся бы законам природы. Поэтому я начала ругаться, костеря ее на чем свет стоит, пользуясь всеми ругательствами, которые знала или могла изобрести. Затем я взяла лопату и вырыла яму в той части двора, которая находилась за огромным поваленным деревом. Я провела остаток утра, роя, покуда хватило сил, положила в яму книгу и накидала поверх нее выкопанную землю. Конечно, когда вы роете яму, всегда остается разрыхленная почва. Я разбросала эту лишнюю землю по двору так аккуратно, как только смогла, а затем рухнула на диван с несколькими книгами Марка Данилевского. В чтении его книг был какой-то атлетизм, который мог отвлечь меня от того, что произошло. Я включила настольную лампу, позвонила Джеки, чтобы поболтать с ней о случившемся за день, и запланировала разморозить суп из бычьих хвостов. Я выполнила подъемы ног и приседания между эпизодами чтения текстов Данилевского в качестве тренировки. Хотя на самом деле я бы не назвала себя сильной. Сколько бы я ни качала пресс, у меня все равно слегка утолщенная талия женщины средних лет. Это приводит в бешенство. Может, все дело в пиве.
102 года
Мое любимое дерево росло больше века, а теперь повалено прямо рядом с домом, как будто нарочно промахнувшись мимо него. Его обширная крона из замысловатых голых ветвей застилала окна. Я погладила покрытую лишайником рифленую кору. Было очень странно, что дерево упало, не обремененное тяжестью листьев, когда земля если и не замерзла, то была, по крайней мере, тверже, чем во время летних ливней. Да, я определенно винила книгу. Основание дерева, открывшееся на бульваре, представляло собой одновременно и завораживающее и печальное зрелище. Из-за того, что корни обломились и лопнули под землей, корневая система казалась сильно разреженной, но, когда Поллукс вернулся домой, он заверил меня, что корневая система была под стать кроне. Корни уходили под улицу, прятались под дерном, проникали во двор и, возможно, окружали весь дом.
– Как вверху, так и внизу, – пробормотала я.
Мы уставились друг на друга.
– Мир нижний питает мир верхний, – сказал муж. – Это просто.
И Поллукс завел речь о кирпичах дома, стоящего дальше по улице, столбах каменных ворот, упомянул газовые баллоны и корни, скрытые водоносные слои, металлы.
– Все это из-под земли, верно? Мы слишком долго черпали там необходимое для нашей жизни, – вздохнул он.
– Ты вот-вот начнешь говорить об ископаемом топливе.
– А как же? Ведь мы качаем нефть и добываем в шахтах полезные ископаемые.
– Началось.
– Все наладится, когда мы начнем жить тем, что есть наверху, овеваемые ветром и освещаемые солнцем.
– Закончил?
Я не хотела спорить с мужем. Вместо выяснения отношений меня занимало дерево. Поллукс приготовил нам по кружке кофе, мы забрались по ветвям и уселись наверху. Свет был ясным, теплый воздух казался водянистым. Утренний иней таял на поразительно зеленой траве. Мы втиснулись в крону дерева, такого грациозного и мощного, такого манящего, пусть и лежащего на боку. Я вдруг почувствовала – хотя и была лишена своего дерева – огромную радость оттого, что сижу там, в кроне 102-летнего вяза, и пью не простой кофе, а эфиопский, который мне подарила Пенстемон, утверждая, что его аромат напоминает землистый запах перегнивших цветов. Похоже, она была права. Поллукс поудобней устроился на ветке и закрыл глаза.