Сталин и литература
Шрифт:
Кроме того, я глубоко убеждена, что Сталин — тайный, опытнейший провокатор, выросший из азефовско-малиновских глубин. И провокация, ставшая политикой, легла в основу его правления, стала главной пружиной его действий. Надо ли говорить о том, в какое положение попадали люди, нацепленные на разные его крючки. Темная тень провокации — нам до нынешних дней не очиститься от ее липких сетей. А этот сборник — кровное его детище.
На титульном листе есть еще несколько слов. Внизу: "Издание редакции "Правды"", о чем я уже говорила. А сверху столбиком —
"Под редакцией А. М. Горького и Л.А. Мехлиса".
Имя Горького в траурной рамке. Это справедливо и символично не потому только, что он умер, но и потому, что сборник — надругательство и над его идеалами, над его культурой чувств и исторической памятью. И если на съезде писателей он слишком восторженно оценил Сулеймана Стальского, назвав его "Гомером XX века", то все-таки сочинения Стальского в этом сборнике отмечены темпераментом и каким-то живым чувством. Этого не скажешь о диких стихах Джамбула, само имя которого с момента его появления вызывало только смех.
Единственный живой и реальный человек на обложке — это Мехлис. Главный объединитель и создатель. С 1930 года он руководил "Правдой", был главным ее редактором. Был известен как непреклонный правдист. Но сразу после выхода сборника его вознесли вверх и назначили Наркомом народного контроля. Министром! И одновременно — послан он в этот же год в Главное Политуправление Армии, а войну он встретил Наркомом обороны. Вот как оценил Сталин этот сборник. Но не понимал, что победа в войне и победа над народным творчеством прямо противоположны друг другу. С 1937 года — с года выхода сборника — Мехлис стал и членом ЦК и депутатом Верховного Совета. Умер он в 1953 году — вместе со Сталиным.
Хочу добавить в конце, что когда я писала эту часть, то, узнав об этом, моя соученица и старый друг Елена Николаевна Дунаева прислала мне список переводчиков. Она его знала по работе в Литературном музее. Я сначала обрадовалась очень, а потом прочитала, подумала, прочитала снова, снова подумала и решила: пускай эта книга остается такой, как была задумана и появилась когда-то на свет в свой 1937 год.
А мне хотелось бы закончить обращением к далекому прошлому, которое очень уместно на этих страницах.
"Если царствовать значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, то в сем отношении Екатерина заслуживает удивления потомства", — сказал когда-то Пушкин.
Не хочется проводить прямую линию от Сталина к Екатерине, но только поэт, рожденный в России, может с такой ясностью почувствовать природу власти, ее скрытый механизм. И добавить то, что добавил Пушкин — о "народе, привыкшем уважать пороки своих властителей".
Поэт екатерининских времен — Державин — в своем стихотворении "Властителям и судиям" напишет с удивлением и даже ликованием об этих пороках:
Цари! — Я мнил, вы боги властны,
Никто над вами не судья:
Но вы, как я, подобно страстны.
И так же смертны, как и я.
И вы подобно так падете,
Как с древ увядший лист падет!
И вы
Как ваш последний раб умрет!
Стихотворение проникнуто мощным чувством радостного открытия, но радуется он не тому, что он, великий поэт — выше царей, а тому, что он, как "последний раб" — так же "страстен" и "смертен", как они. Он ниспровергает царей тем, что находит у них собственные пороки, он дерзко и весело радуется такой сопричастности. Удивительные это строки, вычеркнутые, конечно, из первых собраний сочинений Державина.
И еще один пример на темы дружбы наших народов. Мне случайно попала запись из ненапечатанных дневников детской писательницы Агнии Барто. Она утверждает, чтo "предельная искренность" — чрезвычайно важное для нее качество. И приводит такой пример. Однажды группа московских писателей ехала в Ереван па праздник тысячелетия "Давида Сасунского". В пути Александр Александрович Фадеев, вероятно, возглавлявший делегацию, неожиданно сказал Агнии Барто, что она должна выступить с речью на одной из станций, где поезд будут встречать местные жители. Она сначала стала отказываться и объясняла, что не готовилась к встрече. "Ничего, соберешься с мыслями", — сказал Фадеев. Всю ночь, как пишет Барто, она "не спала, собиралась с мыслями". И вот они подъехали к станции.
"На платформе было полно народу, с подножки вагона, волнуясь, я произнесла свою речь о "Давиде Сасунском" и о том, что во все времена народ не мог жить без поэзии".
Когда поезд тронулся, Агния Барто спросила Фадеева: "Им, кажется, понравилось? Они мне так сильно хлопали".
"Ответ был неожиданным", — пишет Барто. "Им понравилось, но по-русски они не понимают почти ни слова".
Барто пишет, что ей стало обидно: "Почему же ты не предупредил меня об этом?" — спросила она Фадеева. И получила в ответ: "Потому, что ты не могла бы говорить искренне, от души, если бы не верила, что тебя понимают, — смеясь сказал Фадеев".
Барто осталась чрезвычайно довольной этим ответом Фадеева, укрепившим и ее собственное мнение о том, что такое искренность.
По масштабам времени эпизод этот даже мелкий, будничный, не несущий ни для кого злодейских поворотов. Но именно в силу этого в нем так чувствуется этот воздух времени, пропитанный ложью и фальсификацией. Именно воздух. Надо еще к этой сцене добавить толпы согнанных к приходу поезда местных жителей-армян, не умеющих говорить по-русски. Железнодорожники, лудильщики, ковровщицы, колхозники...
Вранье — первый естественный человеческий и общественный порыв. Я приведу еще один пример из воспоминаний Агнии Барто на темы искренности: "К примеру, встретив кого-то из знакомых, я нередко восклицала с полной искренностью: "Что с вами? Вы так ужасно выглядите!" — пока одна добрая душа не объяснила мне популярно, что подобная искренность вовсе не нужна: зачем огорчать человека, лучше его ободрить. Я усвоила этот урок слишком рьяно: иной раз ловила себя на том, что даже по телефону говорю: