Сталин и литература

Берзер Анна Самойловна

5

В моей жизни самым затягивающим и опасным был не "Хлеб" Алексея Толстого, не "Счастье" Павленко, не стихи Симонова. Я всегда — отчетливо или смутно — чувствовала их неправду. Опасны были песни, которые пели хором — особенно в школьные годы, во время демонстрации или уроков пения. Да, не надо попадать в стадо, не надо становиться в строй. Звуки марша, когда рядом друзья детства, могут заворожить сильнее слов.

Всю жизнь меня сопровождает голос отца, демократичнейшего человека: "В тебе воспитали стадные чувства". Он не хотел, чтобы я поступала в школу, он не разгова­ривал со мной после того, как наш класс приняли в пионерский отряд, он не разговаривал

ни со мной, ни с мамой после того, когда я подала документы на филологический факультет ИФЛИ, любя литературу и почитая ее превыше всего. Нет, он не сомневался в моих способностях, он верил в них больше, чем я. Но только повторял: "Как ты будешь жить с такой профессией... В этой стране...". Хотел, чтобы пошла в Архитектурный, всю свою жизнь хранил мои детские рисунки в своем портфеле. В нашей семье были и архитекторы и врачи. Под его активным напором я поехала забирать документы из ИФЛИ, чтобы подать на Медицинский. Решила твердо — поехала туда, где временно был размещен ИФЛИ. Перед тем, как зайти в приемную комиссию, я остановилась в коридоре и стала читать объявления, разве­шенные на стене: и там, среди прочих, висело одно — в нем назначались сроки экзаменов для студентов с "хвостами". И буднично перечислялись курсы, группы и предметы. Вдруг я прочитала: "древнерусская литература", "античная литература"... Не отдавая себе ясного отчета в том, что делаю, я отошла от объявления, спустилась но лестнице на улицу и отправилась домой.

Я проявила тогда, как сейчас понимаю, настоящую волю. С этого момента до 1-го сентября — дней зачисления в институт — жила в каком-то подъеме, сдавала через день экзамены по множеству предметов. Четыре раза — математику, три — литературу, физику, химию, географию и две истории. Конкурс был дикий — я узнала об этом только когда поступила. Оказалось, что по конкурсу я заняла второе место. Но что-то помогало мне сдавать, отвечать на викторинные вопросы по литературе, вело меня — какая-то сила была на моей стороне: был случай на экзамене по истории, которую мы знали хуже всего, когда экзаменаторы, восхищаясь моим ответом, оборвали меня на черте, за которой я ничего не знала.

Да, тогда, в первые дни, отец был в отчаянии. Оно становилось все сильнее, потому что как раз в это время начали уничтожать наш Новинский бульвар, на котором стоял наш дом. Его Новинский бульвар, который был частью собственной его жизни. С вековыми липами, разросшимися густыми аллеями. Отец осунулся за эти дни, когда начали рубить деревья и корчевать пни. Под нашими окнами. Я никогда не представ­ляла, что может быть такое.

С моим поведением он в эти дни примирился и даже дяде-архитектору с удовольствием рассказывал о нем. Не знаю, кто из нас был прав. Отец никогда не ошибался в своих предчувствиях и понимании того, что происходит в стране. Хотел облегчить мою судьбу... Знал, что такое литература в современном мире... "Чем ты будешь заниматься?" — до сих пор слышу его вопрос, на который я тогда не находила ответа. Должна сказать, что моя лучшая школьная подруга была на стороне отца. И ее мать — тоже.

Вообще, понимание сталинского мира в среде дореволюционной интеллигенции было более осознанным, чем в семьях большевиков. Просто среди нас не было Павликов Морозовых, на которых те очень рассчитывали.

Во время сноса Новинского бульвара отец так громко ругал Сталина, что мы боялись — из дырочек от радио будет слышен его голос. А он не боялся этого, он всегда его ругал и иначе, чем "проклятый чистильщик", не называл никогда. А мама говорила: "Не могу видеть его с ребенком на руках . ". Я не вступала в спор, когда была мала, но однажды на Арбатской площади увидела чистильщика. Это был Сталин, — с его бровями, глазами и усами, в его, как мне показалось, фуражке. Я даже постояла около него несколько минут, а когда он повернулся ко мне лицом, быстро убежала. И ничего не сказала отцу, но к этому месту Арбатской площади — на повороте Арбата к улице Воровского — старалась не подходить. Издали видела — там всегда сидел чистильщик.

Отец был прав, — что не

щадил нас и доверял нам — дочерям. Я была младшей, и груз на мои плечи ложился более тяжелый. Я благодарна отцу, что он снабдил меня таким компасом. Потом, через многие годы поняла, что привычно звучащее в нашей квартире словосочетание "проклятый чистильщик" не просто передает отношение отца к Сталину. Оно свидетельствует и о том, как он понимал уровень его интеллекта. Всегда. Это, конечно, художественный образ — для меня, во всяком случае, навсегда. И в том, что я пишу о Сталине, главное — желание конкретизировать и подкрепить этот образ, созданный отцом, если уж я нарушила его желание и пошла на Филоло­гический факультет.

И еще одно. Во время этих страшных процессов... Если поверить в них, то черная пелена ляжет на глаза. Мир предателей, шпионов и убийц будет торжествовать всегда. Инженеры, взрывающие шахты, которые они строили своими руками... Этот образ был для меня почему-то особенно невыносим, может быть, в силу заложенного во мне с детства чувства профессиональной чести. Если поверить... Он не дал мне поверить. С текстом в руках, с газетой. Он анализировал допросы и речи подсудимых... И две его вещие фразы (их хорошо помнит и моя сестра): "Так не признаются... Так не признаются...". И еще: "С ними что-то делают!".

Кроме нравственных уроков, он, не подозревая, дал мне урок и для будущей профессиональной моей жизни. О правдоподобии прямой речи, о совпадении лично­сти говорящего, его языка, его биографии с тем, что и как он говорит. Что можно сказать от имени "я", от имени "мы" и в третьем лице? Конечно, я смогла это понять на конкретных рукописях только в результате полного слияния со своей профессией. Это дало мне потом возможность отличить рукопись Солженицына от рукописи лагерного стукача. И за это я благодарна своему отцу.

Вместе с тем он, конечно, не представлял всю систему строительства социализма руками заключенных. Не мог знать о ГУЛАГе. А я вообще считала в детские годы, что всех арестованных тут же убивают. Пришла к этому своим умом и никого не спрашивала об этом. Но не думала постоянно, как бывает в детстве, играла и веселилась как могла изо всех сил.

И если отец не знал о ГУЛАГе, то он хорошо знал живущих рядом с ним в доме и работающих в одних и тех же учреждениях ответственных партийных руководите­лей — большевиков, крупных и не очень крупных начальников. Видел их глубоко. И, за исключением нескольких, презирал за бездарность и подлость. И за прямое воровство.

Под нами, в такой же квартире, как наша, жил партийный хозяин крупного учреждения. Секретарь партячейки, так называлось тогда. Жил с женой и сыном. Потом секретарь, кажется, работал в ЦК. Отец так часто повторял одну его фразу, что я запомнила ее на всю жизнь. Сокровенную фразу. О Льве Николаевиче Толстом. Тот сказал:

— Хорошо, что старик умер. А то принес бы нам много хлопот.

Вот о чем тоже думали партийные руководители. Это хозяйское "нам"... Победив­шие большевики и Лев Толстой — серьезная тема. Что было бы, если бы он не умер на пороге войн и революций? Что было бы с нами? И со страной? Какая библейская трагедия обрушилась бы еще на нашу жизнь? Я не знала тогда, что Ленин назвал умершего Толстого "зеркалом русской революции". А что делали большевики с зеркалами, мы хорошо знаем. И наш секретарь — лучше всех. Толстой, вероятно, умер, чтобы остаться с нами. Без него мы не сумели бы прожить.

Как я говорила, отец вспоминал слова партийного руководителя много раз. Особенно часто после того, как пришли арестовывать его, его жену, а сын остался один.

Но после ареста и расстрела его прежние доносы преследовали отца всю жизнь. По его материалам отца изгоняли с работы до конца дней. Он часто был без работы, что несло ему много унижений, а семье — большую нужду. Трудно об этом писать и сейчас Дело в том. что отец совсем в юные годы и в годы Февраля активно примыкал к меньшевикам и был широко известен. Как меньшевик он подлежал уничтожению и чудом уцелел, прожив несчастную жизнь. Бесконечные обыски, обыски и даже аресты.