Сталин и литература

Берзер Анна Самойловна

В "Хлебе" — Ленин и Сталин, других двучленов нет. Мы узнаём, что "меньшевики и эсеры голодом решили задушить советскую власть", "провокация и предательст­во" — метод их работы. "Как быть?" — спрашивают центр.

И получают ответ: "Наша точка зрения Вам известна... Ленин. Сталин". За двумя подписями. Так, по Алексею Толстому, они вдвоем руководят страной. Подобного нет, мне кажется, нигде. Читаем дальше в повести "Хлеб": "Троцкий нарушил директиву Ленина и Сталина, совершил величайшее предательство..."

Это пишет

не Сталин, а Алексей Толстой. При этом он знает факты истории и так "профессионально" перекручивает их.

Опять мы в кабинете Ленина. Ленин, как всегда у Алексея Толстого, очень нервничает. И новое свидетельство исторического романиста: "Здесь же, освободив от бумаг и книг место за столом, работал Сталин". Не только спал рядом, но и работал за одним столом. Как за одной партой, — такое можно увидеть только взглядом художника. "В минуты передышки" бедный Владимир Ильич "глядел в упор в глаза Сталина", ища в этих прекрасных глазах, устремленных, как мы помним, в даль, по определению писателя, помощи и спасения. Ленин спрашивает Сталина:

"Успеем? Немецкие драгуны могут уже завтра утром быть у Нарвских ворот". Речь идет о наступлении немцев.

"Сталин отвечал тем же ровным, негромким, спокойным голосом, каким вел все разговоры:

— Я полагаю — успеем..."

У Алексея Толстого он обрел голос и величавую монументальность жеста, фразы, паузы между слов. Чего не было в живой жизни маленького и плюгавого злодея.

Узнаём, что военные представили какой-то план... Какие военные? Какой план? Куда подевался Троцкий и другие отважные военкомы тех лет? Читаем в "Хлебе" — "Ленин и Сталин одобрили этот план". А немцы, оказывается, готовили в Петрограде "взрыв изнутри". "Но в одну черную ночь Петроград, но распоряжению Ленина и Сталина, был сразу разгружен от германских подрывников. Взрыв не удался".

Вот как выглядят факты истории под пером художника. Ленин — как понятие индивидуальное, единичное — перестает существовать. Все эти примеры свидетельст­вуют о методе, цели и средствах. Итак, пустота полная вокруг. Правда, по фронту бегает Клим Ворошилов. И больше никого — на всем земном шаре.

Что же все-таки у писателя Алексея Толстого происходит с Троцким? Он продается белым генералам! Это — точно. Конечно, сейчас на Троцкого столько навалили реальных и полуреальных преступлений, что такое свидетельство знаменитого исто­рического романиста может пригодиться сталинским наследникам. Просто они плохо начитаны в истории нашей литературы.

Но я пишу не о Троцком, не о Сталине, а об Алексее Толстом и его повести "Хлеб", ее художественных и исторических открытиях.

Белый генерал едет в Москву по вызову Троцкого, он ищет связи с Троцким. "Проникнуть в Высший Совет "нетрудно через Троцкого", Троцкий "произвел на меня крайне выгодное впечатление", — говорит белый генерал, подробно описывая встречу с Троцким. "С ним нам легко будет работать..."

Это из беседы белого генерала с террористом Савинковым:

"Хотите вина? — спросил Савинков. — Мне достали превосходного

амонтильядо".

Нет, это не "Краткий курс" — тупое неподвижное выражение личности Сталина. Точное выражение. Слепок. Это — писатель из прошлого века, знающий, как повер­нуть сюжет и вести диалог. А это линия сюжета повести — кульминация растленной души. Ловкость писательских рук, несколько поворотов — и Троцкий становится агентом белой армии и продается ее генералам. А ведь Алексей Толстой прекрасно знал, как было на самом деле. И это его знание делает его фальсификацию особенно невыносимой. Она идет не от невежества, — как бывало у многих писателей, — а от глубокого знания.

Была у нас такая песня, она неслась из всех репродукторов. О том, что были у нас два сокола: "один сокол — Ленин, другой сокол — Сталин". Но Алексей Толстой не укладывается даже в эту простую формулу. У него Сталин — более спокойный, твердый и ясный сокол, чем Ленин, который все время бегает со своими рукописями и записками и спрашивает у Сталина — правильно ли он поступил. И после того, как Сталин отвечает "правильно" и дает новый поворот историческому процессу, Ленин успокаивается. Так по Алексею Толстому обстояло дело в первый послереволюцион­ный год. И в последующие годы тоже.

Итак, Троцкий продался белым генералам, а Клим Ворошилов рвется в бой. Иногда рядом с ним появляется Пархоменко. Сталин же проводит очередную ночь в кабинете Ленина и, рукой Алексея Толстого, ведет Ленина по изумительно мудрому сталинско­му пути. И выводит его к Царицыну, что насущно необходимо любимому герою исторического романиста.

Итак, ночью в кабинете Ленина Сталин открывает ему глаза на то, что творится в Царицыне... И рисует Ленину страшную картину гибели революции. А Ленин и не подозревал об этом.

"Конкретно — что вы предлагаете, товарищ Сталин?" — восклицает на этот раз еще более испуганный Ленин.

"Сталин потер спичку о коробку, — головка, зашипев, отскочила, он чиркнул вторую, — огонек осветил его сощуренные будто усмешкой, блестевшие глаза".

Значителен и прекрасен каждый его жест, каждый взгляд необыкновенных его глаз. Образ, вошедший в живопись, поэзию и прозу, который на протяжении повести лепит Алексей Толстой. "Сталин заговорил, как всегда будто всматриваясь в каждое слово". Такое определение... Для вознесения ввысь. Новый поворот образа прекрасных сталинских глаз. Нет интимности, одно величие.

И тут Сталин произносит речь о Царицыне, как он увидел все обстоятельства войны своим орлино-прекрасным взором. И произносит в повести "Хлеб" речь, о которой он и мечтать не мог в самых дерзких своих мечтах. О делах своих он мог мечтать, а о речах — нет. И о речах Ленина — не мог мечтать. Без Алексея Толстого. Я еще вернусь к этому снова, а пока приведу несколько примеров.

"Сталин говорил вполголоса". Это чрезвычайно существенно — "вполголоса". Громко говорить ему не следует. Он говорит, что "все наше внимание должно быть сейчас устремлено на Царицын... За Царицын нужно драться".