Сталин и писатели Книга первая
Шрифт:
Далее Ходасевич замечает, что такое поведение Горькому было свойственно издавна, что выражалось это и во множестве других случаев такого же рода, что все это было в его характере, во всегдашней его склонности к самообману. («Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман» — никому другому эта классическая формула не подходила так, как к нему.)
Характер Горького Ходасевич имел возможность изучить хорошо, и было бы просто глупо оспаривать это его объяснение вышеизложенного факта. Но кое-что к этому его объяснению все-таки можно добавить.
Положение Горького, покинувшего Советскую Россию, отличалось от положения Ходасевича, сделавшего тот же выбор, помимо всего прочего, еще тем, что он был прикован к покинутой
12 декабря 1921 года Ленин написал записку Молотову — «для членов Политбюро вкруговую»:
Горький выехал… совсем без денег и строит свои перспективы на получение от Стомонякова авторского гонорара за издание своих книг. Крестинский думает, что необходимо включить Горького в число товарищей, лечащихся за границей за счет партии… Предлагаю провести через Политбюро предложение Крестинского включить Горького в число таких товарищей и проверить, чтоб он был вполне обеспечен необходимой для лечения суммой.
В ответ на эту ленинскую записку (а может быть, эта была и не единственная) Политбюро приняло ДВА важных для Горького решения:
ПОСТАНОВЛЕНИЕ ПОЛИТБЮРО ЦК РКП(б) ОБ ОТПУСКЕ ДЕНЕГ AM. ГОРЬКОМУ ДЛЯ ЛЕЧЕНИЯ ЗА ГРАНИЦЕЙ
21 декабря 1921г.
№ 243 п. 8 — Об отпуске денег тов. Горькому для лечения за границей (предложение тов. Ленина).
Включить т. Горького в число товарищей, лечащихся за границей, и поручить т. Крестинскому проверить, чтобы он был вполне обеспечен необходимой для лечения суммой.
ПОСТАНОВЛЕНИЕ ПОЛИТБЮРО ЦК РКП(б) ОБ ОКАЗАНИИ МАТЕРИАЛЬНОЙ ПОМОЩИ А.М. ГОРЬКОМУ
25 февраля 1922 г.
№ 103 п. 10 — О Горьком.
а) Поручить Наркомпросу приобрести у М. Горького авторские права на его сочинения.
б) Поручить Берлинскому отделению НКВТ совместно с т. Крестинским немедленно оформить эту сделку и немедленно начать финансирование Горького.
НКВТ — это Народный комиссариат внешней торговли. Упоминаемый в записке Ленина Стомоняков был тогда советским торгпредом в Берлине. Крестинский — полпредом. Так что финансовое положение Горького подпитывалось советской властью, так сказать, с двух сторон.
Судите сами, мог ли при таком положении дел Горький вдруг взять и написать заявление о своем выходе из советскою подданства.
К чести Горького надо, однако, сказать, что иногда он все-таки взбрыкивал. Однажды, например, отправил такое письмо А.И. Рыкову, замещавшему тогда Ленина на посту Предсовнаркома:
1 июля 1922 г.
Алексей Иванович!
Если процесс социалистов-революционеров будет закончен убийством — это будет убийство с заранее обдуманным намерением — гнусное убийство.
Я прошу Вас сообщить Л.Д. Троцкому и другим это мое мнение. Надеюсь, оно не удивит Вас, ибо Вам известно, что за все время революции я тысячекратно указывал Советской власти на бессмыслие и преступность истребления интеллигенции в нашей безграмотной и некультурной стране.
Нынче я убежден, что если эсеры будут убиты, — это преступление вызовет со стороны социалистической Европы моральную блокаду России.
М. Горький
На письме этом имеется резолюция Рыкова: «Разослать через Секретариат всем членам Политбюро». И — приписка Троцкого: «Предлагаю: поручить редакции «Правды» мягкую статью о художнике Горьком, которого в политике никто всерьез
За членов ЦК партии эсеров, процесс которых проходил в Москве с 8 июня по 7 августа 1922 года, кроме Горького, вступался Анатоль Франс. Но тем, кто затеял этот процесс, было равно плевать и на Горького и на Франса: из 34 обвиняемых 12 были приговорены к высшей мере наказания и расстреляны.
Все это я вспомнил к тому, что в случае с «Указателем», из-за которого Горький якобы намеревался выйти из советского подданства, все было не так просто, как это представлялось Ходасевичу. Дело было не только во всегдашней склонности Алексея Максимовича к самообману.
Конечно, выходить из советского подданства Горький не собирался (тут Ходасевич был прав). Но написать Ходасевичу об этом своем намерении его побудило не только желание устроить, как выразился Владислав Фелицианович, очередной «театр для себя».
Во-первых, тут действовал некий общий закон. Каждый из нас, вступая в диалог — даже устный, а тем более письменный, — невольно приспосабливается к собеседнику (адресату). Горький был человек гибкий, пластичный, и ему это приспособление к адресату было особенно присуще. В его письмах, скажем, к Е.П. Пешковой перед нами один Горький, в письмах к Зиновию Пешкову — другой, в письмах к Ходасевичу — третий. (О Горьком, который предстает перед нами в своих письмах к Сталину, и говорить нечего. Но это — случай особый, тут, помимо всего прочего, огромную роль сыграла идейная эволюция, которую проделал А.М. за пять лет, прошедшие с того момента, когда оборвались его отношения с Ходасевичем и начались его отношения со Сталиным.)
Это инстинктивное приспособление к адресату, которое сразу бросается в глаза, когда читаешь горьковские письма, ярче всего выражается в той языковой маске, в которой он в каждом таком случае предстает перед нами. Но к такому собеседнику, как Ходасевич, Горький приспосабливался не только стилистически, но и, так сказать, идеологически.
Именно Ходасевичу, настроенному, как он знал, более жестко и непримиримо по отношению к хозяевам Кремля, ему важно было продемонстрировать такую же жесткость и непримиримость. Для чего-то ему очень нужно было, чтобы Владислав Фелицианович считал его полным своим политическим единомышленником.
В сущности, он и был его единомышленником. И это обстоятельство весьма беспокоило кое-кого из близких Горькому людей. И чем дальше, тем больше.
Особенно беспокоило оно Марию Игнатьевну, «Муру»:
Однажды вечером, после того, как все разошлись по своим комнатам, они остались вдвоем сидеть на жестких стульях, у пустого стола в той комнате, в конце коридора, которая не имела названия и служила утром для утреннего завтрака (обедали внизу, в огромной пустой столовой гостиницы), а днем для Максима и Тимоши, где они раскрашивали картинки. Здесь иногда лежал на трех стульях Соловей, здесь мы с Тимошей завивали друг другу волосы в дни семейных праздников. И в этой комнате Мура и Ходасевич остались разговаривать, что иногда случалось, когда обоим было еще рано спать.
Я проснулась среди ночи. В комнате горел свет. Кровать Ходасевича была нетронута. Часы показывали половину третьего. Я удивилась, накинула халат и вышла в коридор. В самом конце дверь была открыта и слышались тихие голоса. Я подошла к двери. Одинокая лампочка горела в потолке. Они сидели друг против друга, и было что-то напряженное в их приглушенных голосах.
Незамеченная, я осторожно вернулась и легла. Что-то беспокоило меня. Уснуть я не могла. Прошло около получаса, и Ходасевич, бледный и усталый, вошел в комнату. «Что случилось?» — спросила я. Он ответил: «Она хочет сделать все возможное, чтобы он уехал в Россию».