Сталин. Наваждение России

Млечин Леонид Михайлович

Иван Михайлович Гронский, партийный работник, а затем редактор «Известий» и «Нового мира», вспоминал:

«В 1937 году, когда я лечился в клинике у И. Н. Казакова, Игнатий Николаевич сообщил мне по секрету, что подозревает у Сталина шизофрению».

На эту тему я беседовал с нашим крупнейшим психиатром Татьяной Борисовной Дмитриевой, академиком медицины, директором Государственного научного центра социальной и судебной психиатрии имени Сербского.

— Дело в том, что мы самого Сталина не изучали, — говорила академик Дмитриева. — Но есть записки

психиатров, петербуржских прежде всего, которые полагали, что Сталин страдал паранойей. Я считаю, что к этому надо относиться очень осторожно. Вообще трудно говорить о психопатологии у политиков. Даже если у какого-то политика есть те или иные психологические особенности, которые иногда кажутся патологическими, нельзя забывать, что за этим политиком идут, разделяя его воззрения, его систему ценностей, абсолютно здоровые люди. Поэтому я не стала бы говорить о том, что политика этого человека зависит только от особенностей его психики…

Странности, проявлявшиеся в характере Сталина, не были симптомами тяжкого психического заболевания. Признать его душевнобольным — значит снять с него ответственность за все им совершенное. Он прекрасно отдавал себе отчет в том, что делает.

Практически все его поступки диктовались трезвым и циничным расчетом.

Как выразился один из его подчиненных, Сталин на чувстве страха играл лучше, чем Паганини на скрипке. Ведь как он давал задания? Или сроки были нереальными, или приказ был отдан так, что как ни выполни, все равно будешь виноват.

Он считал себя хорошим психологом, очень доверял своим чувствам и эмоциям.

Хрущев вспоминал, как в июне 1937 года арестовали Николая Кирилловича Антипова, заместителя председателя Совнаркома и главу Комиссии советского контроля:

«Мне позвонили от Сталина и сказали, чтобы я немедля ехал в Кремль, там гуляет сам, и он вызывает вас. Приехал я в Кремль и вижу: гуляют Сталин с Молотовым. Тогда в Кремле только что парк сделали, дорожки проложили. Подошел к Сталину. Он смотрит на меня и говорит:

— На вас дает показания Антипов.

Я тогда еще не знал, что Антипов арестован, и сказал, что ни Антипов, ни кто-либо другой не могут на меня дать никаких показаний, потому что нечего давать. Сталин тут же перешел к другому вопросу, по которому он меня вызывал…

Таким образом, это была психологическая провокация. Видимо, Сталин придавал ей определенное значение. Вероятно, следил, как поведет себя человек, и этим способом определял, является тот преступником или нет. Знаете, даже честный человек может быть сбит с толку, как-то дрогнуть, когда отвечает вождю партии, и тем самым создать впечатление, будто он тоже замешан».

Неприятные воспоминания о встрече со Сталиным сохранил генерал Шарль де Голль, который, будучи тогда лидером временного правительства Франции, только что освобожденной от нацистской оккупации, приезжал в Москву в декабре 1944 года.

На него Сталин произвел тягостное впечатление:

«Он был приучен жизнью, полной заговоров, скрывать подлинное выражение своего лица

и свои душевные порывы, не поддаваться иллюзиям, жалости, искренности и видеть в каждом человеке препятствие или опасность. Молчал Сталин или говорил, его глаза были опущены, и он непрестанно рисовал карандашом какие-то иероглифы».

Члены высшего руководства, как пауки в банке, пытались утопить друг друга, чтобы удержаться или переместиться в освободившееся кресло повыше. И все они смертельно боялись Сталина, который держал в руках их жизни. В опалу мог попасть любой. У Сталина не было вечных привязанностей. Таким был его характер.

Генерал Шарль де Голль описал в мемуарах, как после подписания советско-французского договора Сталин заявил:

— Это надо отпраздновать!

В мгновение ока столы были накрыты, и начался торжественный обед.

Вождь тридцать раз поднимался с места, чтобы выпить за здоровье присутствующих. Первыми тоста удостоились народные комиссары — Молотов, Берия, Булганин, Ворошилов, Микоян, Каганович… Затем перешел к генералам. Сталин торжественно называл пост, занимаемый каждым из них, и отмечал его заслуги. Обращаясь к главному маршалу артиллерии, он воскликнул:

— Воронов! За твое здоровье! Тебе поручено развертывать на полях сражений наши орудия всех систем и калибров. Благодаря этим орудиям мы громим врага. Действуй смелее! За твои пушки!

Обращаясь к главнокомандующему военно-морским флотом:

— Адмирал Кузнецов! Люди еще не знают всего, что делает наш флот. Терпение! Настанет день, и мы будем господствовать на морях!

Авиаконструктору Яковлеву:

— Я приветствую тебя! Твои самолеты очищают небо. Но нам их надо еще намного больше и чтобы они были получше. Дело за тобой!

Дойдя до Новикова, командующего авиацией, сказал:

— Это ты используешь наши самолеты. Если будешь использовать их плохо — должен знать, что тебя ждет.

Указав пальцем на генерала Хрулева, заметил:

— А вот начальник тыла. Он обязан доставлять на фронт материальную часть и людей. Пусть постарается делать это как следует! Иначе он будет повешен, как это делается в нашей стране.

Заканчивая тост, Сталин кричал тому, кого называл:

— Подойди!

Тот торопливо подходил к Сталину, чтобы чокнуться с ним.

В какой-то момент Сталин вдруг сказал:

— Ох, уж эти мне дипломаты! Какие болтуны! Есть только одно средство заставить их замолчать: расстрелять из пулемета. Булганин, сходи-ка за пулеметом.

Французский гость покинул ужин при первой возможности. Провожая де Голля, Сталин заметил рядом с собой Бориса Федоровича Подцероба, помощника Молотова и переводчика, который присутствовал при всех беседах и переводил каждую его реплику. Вождь мрачно сказал ему:

— Ты слишком много знаешь! Мне очень хочется отправить тебя в Сибирь.

«Вместе с моими спутниками, — пишет генерал де Голль, — я вышел. Обернувшись на пороге, я увидел Сталина, в одиночестве сидевшего за столом. Он снова что-то ел».