Сталин
Шрифт:
Я не могу не процитировать свидетельство, которому очень доверяю.
«Тот день 1937 года считаю переломным в своей жизни. Вечером вместе с женой приехал к близкому товарищу, заведовавшему отделом в «важнеющем» учреждении. А буквально через пять минут пришел гость в петличках вместе с дворником, начался обыск – до утра. Хозяина увезли вместе со стенограммами съездов партии, а нас отпустили домой. Утром я был в ЦК партии с покаянным заявлением: прозевал «врага народа». Там уже был донос: Млечин скрывает связи с разоблаченным врагом народа…»
Это я прочитал в неопубликованных
«Я стоял на заметной вышке, где и в хорошую погоду кругом сквозило, знал кое-что «запретное», а догадывался о многом.
Человек боится неведомого. Это и есть страх. Людей, не знающих страха, не существует вовсе. В неведении о своем завтрашнем дне прожил я по крайней мере года полтора, когда на рассвете вновь стали исчезать мои товарищи.
Тогда, в 1937-м, я приходил домой только под утро, предпочитая до поздней ночи оставаться на людях – в редакции «Известий», где сотрудничал в отделе литературы и искусства, или в Клубе мастеров искусств в подвальчике – было такое злачное местечко в подвальчике на Старопименовском. Здесь собирались боги тогдашнего театрального и литературного Олимпа, знаменитые живописцы, прославленные летчики и тщеславные военачальники…
Не могу забыть, как однажды в клубе мы сидели с Хенкиным, Качаловым, Смирновым-Сокольским.
(Для более молодого читателя надо уточнить. Имя народного артиста Василия Ивановича Качалова, выдающегося актера МХАТа, вошло в историю отечественного театрального искусства. Николай Павлович Смирнов-Сокольский, народный артист России, был артистом эстрады и известным собирателем книг. Народный артист России Хенкин играл в театре Сатиры, он был фантастически популярным комиком, каким потом станет Аркадий Райкин. – Авт.)
Подошел официант и шепнул Хенкину который жил в том же доме:
– Выйдите, Владимир Яковлевич, за вами пришли.
Хенкин побледнел и с минуту не мог подняться. Он выполз, мы переглянулись. Я спросил официанта:
– А кто пришел?
Оказалось, Леночка, подруга актера…
Когда я думаю об этих ночах, память услужливо шепчет слова Некрасова о временах, наступивших после гибели декабристов, когда «свободно рыскал зверь, а человек бродил пугливо». Да, именно пугливо. Это – не страх, это пугливость – свойство душ робких, заячье, оленье свойство. Страх это другое… А под утро я подходил к Печатникову переулку со стороны Колокольникова, смотрел: не ждут ли, и только потом шел домой. И каждый стук в дверь отдавался судорогой в сердце.
В тридцатых годах был у меня приятель, старый чекист в больших чинах. Человек доброжелательный, интересовался театром, в двадцатых годах был даже членом реперткома. Не очень, правда, мне нравилась его жена – красивая женщина. Мне казалось, что ромбы (воинские знаки различия. – Авт.)
У четы этой был ребенок, девочка. Я видел ее всего раза два и поразился редкой и трогательной красоте трехлетнего ребенка. Излучала девочка обаяние невыразимое. Бывают такие дети, они покоряют на всю жизнь. И вот – взяли отца. Ну что ж, думал я тогда, значит, провинился. Скоро узнаю: забрали жену и ребенка. И ехали они зимой в товарных вагонах через стылую Сибирь вместе с другими женами и детьми. И матери телами своими обогревали детей.
Этого я не мог ни понять, ни тем более одобрить. Это было за пределами человеческого понимания вообще. Не могли ведь арестовать женщину за ограниченность, за высокомерие? Я был уверен, что к делам мужа она отношения не имела. Он старый коммунист, человек умный, станет ли в сомнительные, а то и заведомо преступные дела вовлекать жену, играть судьбой ребенка? Что-то не так, думал я. Червь сомнения точил меня, а мысль о невинном ребенке угнетала меня. А вскоре стало ясно, что это не единичный факт, а чудовищная система.
Взяли брата жены. Арестовали мужа младшей сестры, замечательного парня, простого белорусского крестьянина, который к началу революции и грамоты толком не знал, а стал героем Гражданской войны, а затем образованным партийным работником. Это был самый мягкий, самый обаятельный человек, которого я знал когда-либо. И сколько их было таких «разоблаченных врагов народа» среди товарищей моих, знакомых и даже подчиненных!
Но ничего не потрясло меня так, как та ноябрьская ночь… Когда арестовали моего товарища, я заглянул в бездну. И, как часто происходит с людьми, пережившими смертельную опасность, я иными глазами посмотрел на происходящее.
И хотя гроза как будто пронеслась мимо меня, все же сам я стал иным.
Я никак не мог вести себя с той непринужденностью, с тем чувством внутренней свободы, с каким вел себя в предшествующие годы, «с младых ногтей своих», как говаривал Горький. Что-то оборвалось во мне».
Самоубийство жены
Сталина запомнили пожилым человеком. Но ведь был же он и молодым, живым и энергичным, любил веселиться. Члены политбюро приезжали к нему на дачу с женами. Молотов и Киров плясали русскую. Ворошилов – гопака. Микоян исполнял лезгинку вместе с женой вождя – Надеждой Аллилуевой.
Жена Ворошилова в своем дневнике ностальгически вспоминала те времена, когда приходилось запросто бывать на даче у вождя:
«Вспомнилось гостеприимство И. В., песни, танцы. Да, да – танцы. Плясали все, кто как мог. С. М. Киров и В. М. Молотов плясали русскую с платочком со своими дамами.
А. И. Микоян долго шаркал ногами перед Надеждой Сергеевной (Аллилуевой), вызывая ее танцевать лезгинку. Танцевал он в исключительном темпе и азарте, при этом вытягивался и как будто становился выше и еще тоньше. А Надежда Сергеевна робко и застенчиво еле успевала ускользнуть от активного наступления А. И.