Сталинские войны: от мировой войны до холодной, 1939–1953

Робертс Джеффри

Черчилль тоже встречался с Бирутом и был очарован его интеллектом, но было сомнительно, что он верил в сталинское заверение, что Польша не будет коммунистической. Сталинское раздражение Миколайчиком проявилось в его комментарии Черчиллю 16 октября, что «у поляков нет и слова благодарности Красной Армии за освобождение Польши… Он думает, что русские служат ему». Тем временем Миколайчик начал думать, что дела идут хорошо для поляков в изгнании. Действительно, после слабой обработки его коллег, он стал премьером правительства в изгнании в конце ноября 1944 года.

Среди других тем дискуссий Черчилля и Сталина был вопрос о турках, и изменении конвенции

«Монтрё» по контролю за Черноморскими проливами. Он был поднят во время беседы 9 октября, и Сталин сказал Черчиллю, что «по конвенции Монтрё турки имеют все права на проливы, в то время, как Советский Союз имеет слишком мало прав… необходимо обсудить вопрос ревизии конференции Монтрё, которая совершенно не соответствует текущей ситуации». Черчилль повторил, что поддерживает доступ России к тёплым морям, но спросил, что конкретно подразумевает под этим Сталин. Сталин не смог сказать, чего он хочет, но успешно продавил согласие Черчилля, что пересмотр необходим. Согласно британским записям этой дискуссии, Сталин высказался следующим образом:

«Совершенно невозможно для России оставаться в зависимости от Турции, которая может закрыть проливы и помешать русскому импорту, и экспорту, и даже обороне. Что будет Британия делать, если Испания, или Египет получат право закрыть Суэцкий канал, или что правительство США скажет, если некоторые южно-американские республики получат право закрыть Панамский канал?»

На заключительной встрече 17 октября Черчилль и Сталин обменялись взглядами на будущее Германии. Снова Сталин нажимал на свои опасения восстановления немецкого государства и строил планы расчленения страны. Спрошенный Черчиллем, поддержит ли он формирование федерации восточно-европейских государств для защиты от немецкой агрессии, Сталин дал интересный ответ:

«Советские руководители думают, что в первые три или четыре года после войны в Венгрии, Чехословакии и Польше будет царить националистическая атмосфера. Первым желанием людей этих стран будет организация их национальной жизни… Гитлеровский режим подтолкнул развитие национальных чувств. Это видно на примере Югославии, где все хотят автономии. В первые годы после войны преобладающим чувством будет желание жить полной национальной жизнью, без «смешения».

После войны часть образовавшихся несостоятельных государств окажутся банкротами. Сейчас существует опасность форсированного стремления национальных меньшинств объединиться с их народами. Трудно представить себе чехов и венгров, даже чехов и поляков, говорящих на одном языке. Следовательно невозможно думать о таких ассоциациях, хотя они не исключаются в будущем».

Сталин был в этом случае неискренен. Советская оппозиция федерациям и конфедерациям восточно-европейских государств была давней, и основывалась на опасении, что такие ассоциации примут антисоветский характер, образуя даже протяжённый санитарный кордон вокруг большевистской России, подобно установленному Британией, и Францией после первой мировой войны. Сталинские ремарки также показывают выросшее за этот период понимание этнических проблем и его предпочтение этнической унификации где только возможно.

Отсюда его поддержка возвращения Румынии Трансильвании, региона, населённого главным образом румынами, хотя и со значительным венгерским меньшинством. В отношении собственной этнической интеграции Советского Союза Сталин руководствовался этой точкой зрения в 1945 году, договариваясь о передаче от Чехословакии к СССР закарпатской Украины, малонаселённого региона, не имеющего большого экономического, или

стратегического значения. Как он объяснил позже:

«В древние времена, в 13-м веке, россияне потеряли закарпатскую Украину, и с этого времени они всегда мечтали вернуть её. Благодаря нашей корректной политике, мы достигли успеха в возвращении всех славянских украинских и белорусских земель, и реализовали многолетние мечты русского, белорусского, и украинского народов».

В конце черчиллевской поездки в Москву было опубликовано коммюнике, в котором говорилось об открытых и искренних взглядах, прогрессе в переговорах по польскому вопросу, и о формировании объединённого правительства Югославии. Это была не показуха после одиннадцатидневного визита британского премьер-министра. Переговоры были очень дружественными, не проявлялось злопамятности, что прерывало прежние переговоры Черчилля и Сталина в Москве в 1942 году, и Тегеране в 1943 году.

Когда Черчилль покидал Москву 19 октября, Сталин подарил ему вазу с памятной надписью и картинкой. Сталин был весьма доволен итогами визита премьер-министра и согласился посетить обед в английском посольстве, он присутствовал там впервые. Сталин также сопровождал Черчилля на Большой Балет. Именно там Кэтлин Гарриман, дочь американского посла, встретила Сталина впервые. 16 октября она написала своей подруге Памеле Черчилль (в то время бывшей замужем за сыном Черчилля Рэндомом):

«Сталин не был в театре с начала войны, и для него пойти туда с иностранцем было даже более интересно. В антракте между действиями мы посетили обед, на котором председательствовал Молотов… Там все произносили тосты, и Сталин был очень забавен, когда Моли (Молотов) произнёс короткий тост: «За нашего Великого Вождя!». Сталин после выпитого бокала обернулся со словами: «Я думал, он скажет что-нибудь новое обо мне!». Моли ответил довольно угрюмо: «Это всегда хорошо и ново», что, я думаю, было очень забавно. Аве(релл) говорил, что Сталин был исключительно весел. Он острил и наслаждался ролью хозяина вечера».

В политическом смысле «процентное дело» имеет малое практическое значение, но готовность Черчилля вести переговоры по столь разносторонним вопросам и разграничивать жизненные интересы должна была психологически успокоить Сталина. Важной для cталинских расчётов была напряжённость в англо-американских отношениях, обнаружившаяся в отклике Рузвельта на поездку британского премьера в Москву.

Накануне черчиллевского отъезда в советскую столицу Рузвельт написал Сталину, спрашивая, что посол Гарриман позволяет себе подчеркнуть, заявляя, что «в этой мировой войне буквально нет вопросов, военных, или политических, в которых США не имеют интересов». «Я абсолютно убеждён, что мы и только мы, втроём, можем находить решение нерешаемых вопросов. В этом смысле, понимая черчиллевское желание вести переговоры, я предпочитаю рассматривать ваши предстоящие разговоры с премьер-министром, как предварительные, перед переговорами нас троих».

Это было указание для Сталина особо не затрудняться. Сталин знал взможности государств западной половины Великого Альянса и послал Рузвельту успокаивающий ответ, что беседа была идеей Черчилля, и что он сообщит о «прогрессе» на переговорах. Сталин был немного не доволен рузвельтовским вторжением или претензиями требовать, как сказал Черчилль на первых переговорах, так много прав для себя и позволять так немного Британии, и Советскому Союзу. Черчилль разрядил ситуацию шуткой, что они будут обсуждать переговоры в Думбартон Оукс, но не скажут об этом Рузвельту.