Стань за черту
Шрифт:
– Прости меня, Марьюшка.
– Все грешны, Клавдюха. Все под Богом ходим... Ношу вдвоем терпели. Так ведь и радость у нас на двоих была... И вот у меня к тебе слово какое имеется... Уж не обессудь.
– Что ты, Марья? Мне ли...
– Коли приедет, кланяйся, скажи - поминала, мол, без злой памяти... Не мне судить его... Да и есть ли кому... Не он виноват, а кто - один Господь знает... Нету на нас ни на ком никакой вины!
– Она вдруг напряглась вся, и дряблая отечность ее занялась недоброй, но вещей темью.
– А чья вина, с того еще спросится, ой еще каким
– Провожу, Марьюшка! Да и посижу с тобой. Совсем ты у меня больная.
– Незачем, кума, сама дойду.
– Грузно поднимаясь, она оперлась о стол, и тот протяжно заскрипел под ее тяжестью.
– Пускай кумы слободские и раз не порадуются, что Марью слабосильной видели... Нет, болезные, не утешу... Без слезы концы отдам, без голоса.
Марья двинулась к выходу, на пороге встала, будто обернуться желая, но вышла, не обернулась, и враз и навсегда вынесла с собою что-то такое, чему уже не было сюда возврата.
XV
И последний...
Тишина, казалось, тщилась раздавить одинокую ярангу долгим и густым снегопадом. Через дымовое отверстие снег проникал вовнутрь полога, оседал по расстеленным шкурам и не таял. Язычок спиртовки пугливо трепетал от любого, едва заметного движения, выхватывая из темноты то часть лица чукчи со злобным и настороженно косящим в сторону Михея угольком глаза, то вспухшие, в толстых шерстяных носках ноги Бондо, то тихие морды собак, устремленные в пространство.
С яростным напряжением вслушивался Михей в ночь, силясь выловить в глухой тишине хотя бы звук долгожданной поземки или, на худой конец, легкого дуновения, который помог бы им проскочить мимо контрольных пунктов. Надо же было, благополучно оттопав с приисков по лесотундре чуть ли не шестьсот верст, застрять в этой кожаной мышеловке в ожидании вьюжного ветра! Еды у них оставалось в обрез, но и большую часть оставшейся Михей скармливал собакам: их сила должна была вытянуть его к цели. И не одного, а вдвоем с другом...
– Уже лучше, - Бондо явно заискивал перед ним, отчего Михею становилось тревожно и неловко, - совсем хорошо, шени джириме*.
*Шени джириме - твоя болезнь мне. Грузинская форма обращения.
– Горят?
– Совсем горячо...
– Три, три сильнее, отойдут... Должны отойти...
– Отойдут, - в лихорадочно блестящих выпуклых глазах грузина мельтешила искательность, - совсем мала осталась.
– Не сможешь идти - собаки вытянут.
– Сам пойду, вот увидишь.
– Уже рядом. В один переход проскочим.
Из своего угла подал голос каюр:
– Три упряжка не берет.
– Я пойду на лыжах, - недобро усмехнулся Михей, - двоих они возьмут.
– Два тоже не берет.
– Уголек глаза чукчи зло вспыхнул в его сторону. Вспыхнул и тут же погас.
– Шибко тяжелый наст.
– Тогда...
Михей осекся на полуслове: снежинки в кольце дымового отверстия уже не порхали, опадая вниз, а кружились еле заметной каруселью. У него захватило дух: началось! Он отдернул полог и сразу же почувствовал на лице зябкое дыхание сквозной тундры: ночь заполнялась нордом.
–
– В ответ на вопрошающий взгляд Михея тот лишь отрицательно покачал головой. Тогда иди впрягай...
Чукча, не спуская с него злобных глаз, подался к выходу.
– Шибко тяжелый наст... Заструги шибко много.
– Двигаясь к выходу, он выталкивал собак в ночь.
– Тагам, тагам, тагам!
Прежде чем выбраться из чума следом за проводником, Михей поторопил друга:
– По-быстрому, Боря, по-быстрому! Каждая минута в зачет!
После света, хотя и слабого, темь показалась особенно густой и неуютной. Легкий, но заметно крепчавший хиус* при каждом вдохе обжигал гортань. Где-то, прямо под рукой, тихонько повизгивали собаки. Михей выпростал из рукава малицы прикрепленный к ней электрофонарь, включил. Слабый лучик пробил темноту едва ли на расстояние вытянутой руки. В его тусклом свете сгорбленная над упряжкой фигура каюра выглядела бесформенной и неподвижной.
* Хиус - морозное поветрие (диалект.).
– Скоро?
– Ждай мал-мал... Шибко холодно...
– По-быстрому, по-быстрому... Не копайся...
– Сичас... сичас...
Наконец тот выпрямился:
– Можна трогай, начальник.
Теперь чукча стоял лицом к лицу с Михеем, не отворачиваясь от направленного прямо ему в глаза света, и в острых зрачках его не теплилось ничего, кроме ненависти, - жгучей и пронзительной.
– Лезь обратно, - Михей легонько подтолкнул чукчу к чуму.
– Живей!..
В черной щетине Бондо плутали слезы.
– Проклятье!
– Морщась от боли, он натягивал на ногу полураспоротый уже унт.
– Момад-загло!* Не лезет, черт!
* Ругательство (груз.).
– Давай помогу.
– Не надо, я сам...
– Смотри...
– Как будто все.
– Бондо попытался встать, но едва ступни его коснулись пола, он коротко
вскрикнул и, неловко подвернув под себя локоть, боком завалился навзничь.
– Шени деда...
На лбу грузина выступила испарина. Михей и раньше не заблуждался насчет шансов друга пойти своим ходом, но только сейчас с предельной ясностью осознал всю незавидность положения: если собаки лягут, ему придется выволакивать грузина на себе.
– Троих собаки не потянут. И двоих тоже.
– Михей в упор глядел на чукчу. Так, что ли?
– Тот не отводил глаз, в которых не стыла долгая и обжигающая неприязнь.
– Тогда, - ладонь Михея обхватила двустволку, - собаки потянут одного. Я пойду на лыжах.
– Он взвел курок.
– Дойдем с Божьей помощью. Отвернись...
Но каюр не шелохнулся. Казалось, в нем окаменело все, кроме неистребимой ненависти во взгляде. И Михей, словно задавшись целью не столько избавиться от ставшего ненужным проводника, сколько укротить, распять ее, эту самую его ненависть, выстрелил ему в переносицу. И, уже не сдерживая себя, повторил выстрел. Молча задул спиртовку и только после этого, подхватывая напарника под мышки, сказал: