Стань за черту
Шрифт:
– Твоя правда - с умыслом, да не затем, зачем ты думаешь. Нет, Михей Савельич, совсем не затем. Не сжечь тебе душу, а отогреть хочу, до донышка отогреть. И в них - тоже. Коли мы семьей не уживемся, тогда как же нам с чужими людьми в миру жить? Озлобиться легче, чем сократить себя перед другим, только теплее нам со зла никому не станет. Они на тебя ярятся, ты - на них, а кому выгода? Тешим нечистого - и больше ничего. Вот и хочу я, чтоб ожили вы от своего холода.
– Без них проживу.
–
– Зверей хуже - отца не признают.
– Признают, коли захочешь.
– Научи, Кланя.
– Терпи.
– Сколько же и терпеть-то! С люльки вроде только и делаю, что терплю.
– Малость еще надобно, Михей Савельич, положись и смири сердце.
– Верю, только тебе и верю, Кланя.
– Горький ты мой, я-то ведь не Свята Матерь, тоже терплю.
– Спасибо, Кланя. И шел я к тебе, потому как знал: не оттолкнешь примешь.
– Еще бы я тебя не приняла... Иди спи.
Михей ушел к себе, а Клавдия долго еще не могла взяться за спицы, все думала о том, почему именно на ее долю выпало распутывать хитроумный узел, каким завязала жизнь судьбу ее семьи.
И тут до слуха ее дотянулся тихий шорох берегового песка. Спадая и вновь накатываясь, песок тихо, но неотступно напоминал о грозной работе моря, и она не устояла перед тревогой, которая вдруг властным холодом вошла к ней в сердце, поднялась и бросилась к двери Михеевой:
– Открой, Михеюшка-а!
XVII
Темное пятно на пороге росло, разрасталось, постепенно обретая черты и облик Семена:
– Здравствуйте, папаня.
Резкое пробуждение мгновенно подняло Михея с постели, и гулкая, давно уже не ведомая ему радость перехватила дыхание:
– Здравствуй, сынок... Сема... Узнал?
– Уезжаю я... Вот мама мне и сказала... Мне только и сказала.
– Спасибо, Сема, хоть ты не брезгуешь.
– Что вы, папаня!
– Податливое чувству, с глубоко запавшими глазами лицо сына осветила мимолетная, но оттого еще более проникающая стыдливость.
– Как можно? Зачем вы такое думаете?
– Так я же слышу, сынок, все слышу! С утра до вечера душу грызут. А за что, за что, скажи ты, Божий человек?
– Трудно в неверии зло забыть.
– Ты забыл!
– Не забыл, папаня, а не помню.
– А они помнят? Почему? Разве не зло - зло помнить? Да и кто ж его знает, где оно, зло, а где добро, Сема?
– Зло, папаня, - острые скулы его пошли пятнами, - всегда возвращается к тому, кто его содеял, или к роду, племени его. В любом колене, но возвращается. В этот раз оно вернулось к вам же. Это - закон.
– Чей? Кем писан?
Семен опустил взгляд долу, сказал тихо, но внятно:
– Божий. Богом.
–
– Нам дана жизнь, папаня, а распорядиться ею мы сами вольны и по совести. Для себя жить еще не заслуга перед Господом.
– А я и для вас доли искал!
– Но ведь не нашли, а последнюю отняли. И совесть вас гложет, вот вы и злобитесь. И чем больше терзаться будете, тем тяжелее будет. Это все ваше к вам возвращается.
И тон, каким это было сказано, окончательно стер между ними подобие родства. И, будто фортку в зимнюю ночь открыли, потянуло в душу Михея долгим сквознячком: младший тоже выходил против него. И тогда трясущимися от обиды губами сложил он:
– Так что мне, руки на себя наложить, что ли?
Не отвечая, Семен смотрел на отца, и в отрешенном взгляде его беспощадно увиделась Михею собственная участь. И он не выдержал, вскочил и метнулся в сторону сына.
– Выродок! Ползи с глаз моих!
– Михей задыхался.
– Мало таких, вроде тебя, я на веку своем передавил? Гнида церковная!
– И то, что тот не вздрогнул, не шевельнулся, продолжая молча и спокойно стоять на пороге, только подхлестнуло вздыбившуюся в нем врость.
– Не будет вам этого! Не дождетесь. Десять раз по столько еще пройду, а жить буду. Ишь что удумал, душа толоконная! Ползи, или не отвечаю я за себя!
Прежде чем повернуться к выходу, Семен мелко перекрестил отца, тихо сказав:
– Зря вы, папаня..
– Падаль!
– Живите как знаете...
– Раньше меня сдохнешь!
– Живите, коли сможете...
– Уходи, змей!
Михей, уже не помня себя, схватил табуретку, и она с грохотом разлетелась о закрытую за собою Семеном дверь.
XVIII
Уж кого Клавдия и не ждала в этот день, так это невестку. Анна вошла и, встав на пороге, коротко озадачила:
– Не ждали?
– Нет.
– Вы одна?
– Вроде того.
– Я на минутку.
Садясь, Анна не спускала глаз со свекрови, и ровная властность ее взгляда только лишний раз убеждала Клавдию, что деваха эта входила в коноплевскую семью всерьез и надолго.
– Скоро должны быть, - молвила Клавдия, сразу приобщая этим гостью к тайне, объединявшей семейный клан Коноплевых, - вот-вот.
– Надеюсь, и мне слово будет?
– Как всем.
– Тогда свое я скажу сейчас и только вам. Можно?