Станция Переделкино: поверх заборов
Шрифт:
Я бы все же сказал не судьбой, а карьерой (то есть видимой частью айсберга судьбы).
И, пока хоть кто-то из нас жив, судьбу всей компании рано считать завершенной.
В год, когда Фиалку уволили из “Современника”, туда перешла некогда безответно мною, первокурсником, любимая девочка с третьего курса — и заняла там первое положение, а когда это положение показалось ей менее прочным, вернулась в МХАТ уже к Ефремову — и снова играла главные роли.
Когда через семнадцать лет после встречи в школе-студии я столкнулся с нею вновь — и узнал
А Фиалке, работавшей ассистенткой режиссера на телевидении, никто не верил, что была она замужем за ставшим знаменитым артистом театра и кино Игорем Васильевым, женатым в тот момент на приме МХАТа Ирине Мирошниченко.
Гена все скитался по домам творчества. Я никаких подробностей его жизни не знал. А Инна объявилась — позвонила за полночь, рыдала, что ей страшно одной в квартире.
Квартира, в которой я прежде не был, показалась мне просторной, но словно нежилой, словно не только хозяин ее покинул, но и остававшаяся в ней хозяйка. Стоило так хлопотать об этой жилплощади (кто жил в те времена и тем более те, кто живет в нынешние, могут себе представить, каких хлопот стоила трехкомнатная квартира), чтобы теперь не желать в ней жить.
Я предложил Инне побыть пока у меня — Аэропорт с кооперативными домами киношников все же повеселее будет, чем улица Шверника (черт-те где, по моим ощущениям).
Ей и у меня на Аэропорте лучше не сделалось — ей уже нигде не могло сделаться лучше. И, когда лет через десять (прошедших для нее никак) она в Доме кино набросилась с кулаками на Настасью Кински, я не удивился — и понял ее отчаяние: как ни хороша была Кински, но я-то помнил, как начинала Инна Гулая.
Сохранилось в памяти название картины — “Любимая женщина механика Гаврилова”, на премьеру которой (точную дату можно восстановить по справочникам) все в тот же Дом кино звала меня Инна, к той поре звонить почти переставшая.
Я не мог идти (да и не хотел идти вместе с Инной: кто знает, как она поведет себя, разогретая многолюдством).
Она равнодушно выслушала мой отказ — сказала: “Ну да… Ты же опять женат. Но я тебя никогда за мужчину и не держала”.
Я заглянул во времена более поздние, не завершив воспоминания о начале семидесятых.
Судя по той погоде, что стояла, скорее всего продолжалось лето (или только-только начиналась осень, но, по моим ощущениям и по тому, как легко одет был Гена, лето еще не закончилось).
Он жил в Переделкине, деловая Москва от него отдалилась — былые товарищи (я это сам от них слышал) устали от того состояния, в котором он постоянно теперь находился и трезвым.
Все куда-то спешили, избегали встреч, не убежденные, что трезвость эта надежна.
Все, повторяю, сделались взрослыми — и никто, хоть ненадолго, не соглашался становиться мустангом.
Гена сказал, что ко мне он прежде всего по делу: срочно нужна пишущая машинка. Он должен сочинить стихотворение к годовщине смерти клоуна Лени Енгибарова,
Гена предупредил, что выпьем (не “попьянствуем”, дело не ждет) непременно, но не раньше, чем он закончит стихотворение.
И тут же изменил решение: “Нет, все-таки по чуть-чуть — давно же не виделись”.
Когда Ира пришла за стихотворением, мы еще сидели на кухне — не помню уж, принесенное ли Геной мы пили или я сходил в наш магазин “Комсомолец”, пока Шпаликов обдумывал, с чего начать стихотворение.
Ира присоединилась к нам — стол придвинут был к стене, мы сидели близко друг к другу.
Почему-то и намека на веселье не получалось — все мы трое слишком далеко отошли от намеченного. Я помнил Ирин дипломный сценарий про свою маму, ушедшую от полярного летчика, Героя Советского Союза Ильи Мазурука, к молодому писателю Вадиму Кожевникову (вполне оправдавшему надежды этой дамы с очень ей подходящим именем Виктория, ставшему и отчимом Иры, и тоже Героем, но Социалистического Труда), недолгое замужество за Ефремовым в пору создания “Современника” (мне, свидетелю Ириной юности в Переделкине, не сразу удалось привыкнуть к мысли, что она стала женой моего педагога, а когда привык, сразу же и отвыкать пришлось — он от Иры ушел, да и я у него дальше не учился).
У нее и потом были известные мужья: Ким Бакши — журналист, писавший про науку, писатель Виль Липатов. В браке с писателем она сочиняла сценарии по его прозе и собственную прозу, которую хвалили. А теперь вот не от хорошей жизни жалкий журнальчик, но зато на службу ходить совсем рядом.
Безразличная мне, в общем-то, всю жизнь Ира, с которой и здоровались мы всегда формально, словно припоминая друг друга (хотя соседями были всегда), вдруг почудилась мне близкой в тот вечер — всей нелепостью своей судьбы.
Шпаликова мы усадили за машинку — срок сдачи работы передвинулся на утро, — а я пошел провожать Иру, и мы за полночь сидели в палисаднике перед ее подъездом. Я ощутил себя в давно прошедшем времени, вернувшемся специально для меня, как поезд задним ходом, чтобы вскочил я хоть в последний вагон. Но вагон для курящих, а я не курю.
Утром, прежде чем появилась заказчица Ира, за Геной приехала вдова Енгибарова — и сказала, что заберет его к себе, иначе ничего он не сочинит.
Гена попросил дать ему чистую рубашку — свою он чем-то залил — и обещал, что зайдет ко мне, когда будет в следующий раз у нас на Аэропорте в поликлинике.
Но больше я Шпаликова никогда не видел. Началась последняя его осень, завершенная ночью с первого ноября на второе.
Инна позвонила мне на следующий после известия о смерти его день — спрашивала совета, вести ли на похороны дочь Дашу. Я не знал, что ответить; попытался сосчитать, сколько ей может быть лет, — спросить показалось мне почему-то неловким, — если ходила она в детский сад, когда я и не жил еще на Аэропорте. Прошло никак не меньше восьми лет. Инна не совсем была в себе. Но и не могло же быть иначе…