Станция Переделкино: поверх заборов
Шрифт:
Кучаев жил с отцом на Гоголевском бульваре. Мы зашли как-то к нему с Борей Ардовым без предварительного предупреждения.
Леонид Сулейманович, отец Андрея, был, вероятно, на службе, а у Андрея в гостях сидели две необыкновенно хорошенькие и нарядные девочки — и они пили чай с большими шоколадными конфетами.
Борису тоже предстояла долгая биография любимца женщин, но в ту минуту от вида таких хорошеньких и нарядных девочек он до того растерялся, что и чай не смог пить, а если какая-нибудь из девочек начинала говорить, тянулся к ней навстречу, но сам ничего произнести не мог (и это Боря, знавший и
Но не могла же — не то было время (сейчас-то все могло быть) — мужская жизнь Андрея Кучаева начаться с одной из этих хорошеньких и нарядных девочек?
К сексуальной жизни приобщил его Миша Ардов.
Напомню, что они с Жорой были старше нас на три и на два года. И жили они несколько иной, чем мы, жизнью.
Мы возвращались с Борей после вечерних занятий в школе-студии на Ордынку (я жил рядом, но прежде, чем идти домой, заглядывал обязательно на Ордынку — это было как ритуал) — и в комнате, отведенной Боре и Мише (а случись, что родители отсутствовали, то и в столовой, самой большой комнате квартиры Ардовых), заставали Мишу, Жору и двух крашеных блондинок с яркими губами. Пили они не чай, как у Андрея, а “Старку”.
Боря мне завистливо шептал: “Они как нэпманы”.
Мама Жоры и Аркадия, добрая и гостеприимная, красивая в недавнем (а нам-то казалось — давнем) прошлом женщина Фаина Яковлевна обычно удивлялась: “Ну зачем вам обязательно эти водка, коньяк? Купили бы пирожных, конфет. Девушки приготовили бы вам чай — пили бы чай и разговаривали”. Она, вероятно, воображала наших приятельниц вроде тех поразивших Борю девочек, что гостили (и действительно пили чай с конфетами) у Андрея на Гоголевском.
Посмотрела бы на блондинок, отдыхавших в обществе ее сына и Миши Ардова!
Но, видно, судьба была начинать с тех блондинок.
Шли мы как-то втроем — Жора, Миша и я — по той стороне улицы Горького, где телеграф, мимо облицованного мрамором, отобранным у немцев, не сумевших взять Москву, дома, на стене которого сейчас мемориальная доска Гене Шпаликову.
Навстречу бросился знакомый Жоре юноша (долго помнил его прозвище, а теперь забыл, но не суть важно).
Запыхавшись, он сообщил, что с ним Таня-головастик. Жора сказал ему: “Ты таким тоном это говоришь, будто с тобой по крайней мере сэр Энтони Иден” (Энтони Иден был тогда то ли министром иностранных дел, то ли премьер-министром Великобритании и, кроме того, считался лондонским денди).
Вместе с этим юношей и Таней-головастиком мы явились на Ордынку.
Таня-головастик, взглянув на висевшие у Ардовых в столовой рисунки Фалька и Тышлера, впервые с момента встречи на улице Горького раскрыла рот — и произнесла: “Я вас всех ненавижу, художников-абстракционистов”.
Тем не менее, когда откуда-то из загорода приехал слегка выпивший Боря, старшие товарищи решили премировать его Таней. Головастик отнеслась к нему благосклонно, не подозревая, как сам хорошо рисующий Боря почитает Фалька и Тышлера.
Точно таким же образом на одном из домашних гуляний под водительством Жоры с Мишей премирован был Ирой Кучаев — Миша еще размышлял, кого правильнее премировать, Борю или
А уж дальше Андрей действовал сам — и оказался учеником, превзошедшим учителей, чему способствовала и красота Андрея, и подвешенный язык, и прочее, прочее, прочее.
Существенным минусом, однако, не для любви, но для общежития, становилось неумение Кучаева пить; каждому из нас в те времена случалось скандально напиваться, но это все же бывали одноразовые акции, а не, как у Андрея, систематические — не бывало гулянья, чтобы он чего-нибудь не отчебучил. От больших неприятностей его спасало лишь везение или трезвые товарищи.
Уже во взрослой его жизни на члена Союза писателей Андрея Леонидовича Кучаева по месту работы (то есть в писательское министерство, он к тому времени был уже свободным художником) пришли извещения, присланные вытрезвителями двух городов — Ростова и Москвы. В министерстве решили сначала, что это розыгрыш — не может писатель в течение двух суток побывать в двух вытрезвителях из разных городов. Но плохо они знали Андрея Леонидовича.
Кучаев стал членом писательского союза одновременно с Вайнерами, в самом начале семидесятых. И относительно (все тогда происходило медленно, только жизнь прошла, не успеешь оглянуться) скоро сделался тем писателем, которым выезд в буржуазный зарубеж не возбраняется, если едет он туда туристом.
И в составе писательской туристической группы Андрей поехал в Италию.
Не помню, на ком он тогда был женат (после Гали Соколовой), а дружил ближе всех с драматургом Александром Мишариным. Максим Шостакович жил в ту пору в Америке, Миша Ардов стал деревенским священником, Боря Кучаева недолюбливал (о чем Андрей вряд ли догадывался), со мной он на то время как-то разошелся (не звонил, не появлялся).
В Италию он поехал вместе с Мишариным (в моем повествовании еще, кажется, не появлявшимся).
Мишарин был сценаристом Тарковского на фильме “Зеркало”.
Когда Мишарин с Кучаевым приехали в Италию, Тарковский вел там, если не ошибаюсь, переговоры о съемках “Ностальгии”.
В день приезда они встретились втроем — и Тарковский сказал, что итальянская сторона платит ему до того щедрые суточные, что с бедными друзьями-туристами он может частью денег поделиться.
После этого, как рассказывал мне Мишарин, трезвым Андрея (Кучаева, а не Тарковского) он больше не видел.
Но и это еще не все (хотя уже прыжок пьяного писателя из Москвы на спину итальянскому карабинеру мог дорого обойтись советскому туристу).
Кучаев вступил в преступную связь с туристкой, женой руководящего деятеля из писательского министерства.
Андрей жил с Мишариным в одном номере. И Мишарин, оставляя Кучаева для огромной любви, не только терпел неудобства, оставшись без крова, но и хорошо себе представлял, что гнев обманутого мужа может и на него обрушиться — как на пособника прелюбодеяния.
Всем участникам группы делалось совершенно ясно, что по возвращении домой гуляка перестанет быть их коллегой: вряд ли муж полюбившей нашего оболтуса дамы захочет оставаться в одном союзе писателей с Кучаевым, который враз лишится всех положенных благ — и еще неизвестно, не разлюбит ли его, развенчанного, жена начальника.