Станция Переделкино: поверх заборов
Шрифт:
Я и через годы любил рассказывать про встречу семинаристов с киношным начальником Баскаковым.
Кроме почти круглосуточной выпивки под даровую закуску молодежи еще и показывали иностранные картины, в советском прокате запрещенные, а переводчикам не возбранялось синхронно переводить матерные выражения. Помню возмущенное недоумение Ирины Поволоцкой после картины Годара, где героя спрашивают, кого бы он предпочел чтобы его имел — Сталин или Мао; Ирина говорила, что ей все же ближе русская классическая литература. Смысл сказанного Баскаковым сводился к тому, что если молодые режиссеры хотят и дальше развлекаться на подобных семинарах, если хотят получать за свои фильмы постановочные (и
Молодой режиссер Юлик Файт (я с ним года за два до того познакомился в гостях у Геннадия Шпаликова) задал Баскакову вопрос, почему не выпускают на экран фильм “Похождения зубного врача”. Замечу, что постановщик фильма Элем Климов сидел в первом ряду — шаг отделял его от Баскакова, — но никаких вопросов насчет своего “Зубного врача” не задавал.
И Баскаков обрушился на Файта с такой строгостью, словно это неосторожный Юлик (чей папа — известный артист, непревзойденно изображавший во многих фильмах фашистов) сам снял неугодный власти фильм.
Баскаков дал понять, что дальнейшая судьба Файта предрешена, Файт потерял доверие руководства.
В антракте молодые режиссеры окружили начальника и просили Юлика простить: он высказался не подумавши и больше задавать глупых вопросов никогда не будет. Но Баскаков был непреклонен: “Надоело нам с ним нянчиться…”
Воспользовавшись паузой, Андрей Смирнов обратился к нему с детской домашностью (Баскаков был заместителем у Сергея Сергеевича в “Литературной газете”): “Владимир Евтихианович, может быть, мне вы тоже не доверяете?” “Нет, — сказал тот, но уже помягче, — нет, Андрюша, мы тебе не доверяем. Тебе дается последний шанс”. Не знаю, начал ли тогда уже Андрей съемки “Белорусского вокзала”. В Пахре я с ним ни разу не поговорил, даже и не подходил к нему. Он и не бывал один — и прервать его взволнованную беседу с Ларисой Шепитько, например, было бы неловко.
Года за три до семинара в Пахре я был на Всесоюзном кинофестивале в Ленинграде. Это была моя первая командировка от АПН — и с непривычки мне все нравилось. Нравилась, конечно, не сама журналистская работа — на нее и времени почти не оставалось: после ночей в гостинице “Октябрьская” я не ложился спать, как положено, на койку, а ставил телефон на подоконник — и засыпал, положив голову с ним рядом. Меня рано утром будила стенографистка из Москвы — и я импровизировал текст, который казался мне гениальным. Когда я вернулся, обнаружилось: отвечавший за кино редактор Марк Татаринов, полагая, что я там, на фестивале, сошел с ума, переписывал с первого до последнего слова мои заметки, и, когда опубликованы они были потом во всех областных и республиканских газетах, я без преувеличения действительно близок был к помешательству. Мне казалось, что меня презирает весь мир за выражения “полюбились” и так далее. Марк боялся ко мне подходить с полгода, а когда мне поручали оставаться вместо заведующего Авдеенко, опасался, что временный начальник сделает все, чтобы выгнать его со службы.
Но до первой публикации мне нравилось изображать журналиста — и я видел в себе такого же непременного персонажа фестиваля, как и съехавшиеся в Питер звезды. Никогда и нигде больше не вел я себя с такой раскованностью, перезнакомившись (не продолжив больше никогда этих знакомств) буквально со всеми.
Меня хватало на круглые сутки непрерывных разговоров и шуток.
Один из ресторанных залов по случаю фестиваля не закрывали (это был самый
Однажды, когда зашел я туда в половине третьего, в пустом (и полутемном, как сейчас мне кажется) помещении одна за столиком сидела кинозвезда еще довоенных (до моего рождения) лет Лидия Николаевна Смирнова.
Я представился ей корреспондентом и предложил шампанского — беседа наша дальнейшая на интервью была мало похожа, поскольку говорил в основном я.
В частности, я рассказал Лидии Николаевне, какое сильное — эротическое — впечатление произвел на меня году в пятидесятом или пятьдесят первом (напомню, что я сорокового года рождения) фильм “Серебристая пыль”, где Лидия Николаевна играла иностранную (фильм и был из иностранной жизни) проститутку (но с какими-то благородными намерениями вроде борьбы против империалистов за мир).
В одном из эпизодов у проститутки чуть сдвигается в районе декольте кофточка — и виден, к чему я клонил в рассказе-воспоминании, кусочек бюста.
“Эх, — вздохнула Лидия Николаевна (мы пили уже вторую бутылку шампанского, и звезда называла меня по имени), — эх, Саша, видели бы вы тогда весь бюст”.
Я понимаю, что сюжет требует поворота, при котором бы сбылась детская мечта — и я увидел-таки бюст Лидии Николаевны (пусть и в редакции тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года).
Но этого не было. Часа в четыре я проводил Лидию Николаевну до ее номера, поцеловал ей руку (а она меня в лоб) — и пошел к себе спать до вызова Москвой своего специального корреспондента.
Вскоре после “Белорусского вокзала” я встретил Андрея в ресторане Дома кино; вернее, мы увидели друг друга издали, из-за своих столиков (он сидел с Маргаритой Тереховой и с кем-то еще, кого в лицо я не знал) — и сделали по нескольку шагов навстречу друг другу — поздороваться и что-нибудь сказать после того, как не виделись года два или три, наверное. Мне показалось, что он ждет похвал фильму (дальнейшим поведением Андрея это не подтвердилось), — и захотелось из чувства противоречия сказать про тенденцию “Белорусского вокзала”, что она, мол, мне чужда. Паровоз этот в конце с портретом Сталина… Комизм ситуации заключался в том, что пришел я в ресторан с внучкой Сталина — Надеждой. Не знаю, заметил ли это Андрей, но к моим замечаниям отнесся снисходительно и сказал, что для него главное, чтобы фильм понравился папе (моему папе, Павлу Филипповичу).
Вообще-то, абстрагируясь от настроений того вечера, не считаю себя стойким хулителем “Белорусского вокзала” — порой, когда я смотрел его в День Победы, что-то и нравилось, трогало меня в картине Андрея Смирнова — мы же с ним люди одного поколения, сходного воспитания. Другое дело, что мне фильм казался снятым как-то аляповато, не в настоящую силу оператора Лебешева, снявшего затем замечательные картины.
Правда, не исключаю, что фильм (сознательно — бессознательно) снят в эстетике наших детских воспоминаний о кино про войну.
Грустно бывает, когда, сняв свой самый знаменитый фильм, режиссер в последующих работах до него не дотягивается.
Но с Андреем все случилось по-другому — и дальше он снимал все лучше и лучше. Мне больше всего почему-то понравилась картина, которую Андрей считал вконец испорченной поправками (и ушел после нее на много лет из режиссеров), — про архитекторов, “Верой и правдой”; я всегда смотрю, когда повторяют ее по телевизору.
К сожалению, я так и не увидел фильма Сергея Юрского “Чернов/Chernov” — повесть читал, а картину так и не посмотрел — Андрей сыграл в ней главную роль. Говорили, что это было очень точным попаданием.