Станция Переделкино: поверх заборов
Шрифт:
И это еще не все в рассказе Козлова. То, для чего и начал он свой рассказ-наблюдение, было припасено к финалу.
Могилу копали для Тани Алигер — красивой девочки из нашего переделкинского детства. Она была моей сверстницей. И умерла молодой от белокровия.
Глава третья
Зимой шестьдесят шестого года мне удалось уговорить начальство в АПН командировать меня в Академгородок под Новосибирском.
Я работал в отделе искусства и культуры — и, отправляясь к ученым, видел в этом
Сибирь к тому же — родина моего отца. Я прожил больше четверти века в Москве — и до двадцати лет не был в Сибири. В двадцать лет я слетал в Омск, пробыл там две недели. Но двадцатилетним я еще не разбирался в том, чего действительно хочу. А тут мне шел уже двадцать шестой — и мне казалось, что вот-вот разберусь.
Быть в командировке, жить в Академгородке оставалось два ли, три дня, но я уже смог привыкнуть к непривычному для себя одиночеству и сосредоточенности, привык и к соблюдению режима, чего мне никак не удавалось до командировки в Сибирь, возможно, из-за специфики профессии.
Я жаждал перемен — и вместе с тем отчасти их боялся.
Начинал тревожить абсурд пребывания в учреждении, направленность которого с моей жизнью никак не корреспондировала.
Я предчувствовал, что навсегда в АПН не останусь.
Но вместе с тем мне нравилось чувствовать себя при деле. И потому я старался не замечать иронического к себе отношения ученых вроде члена-корреспондента Овсянникова. На мой вопрос о неправдоподобно молодом докторе наук Гарипове (знаменитость Академгородка, членкор), что тот записал математическими формулами некоторые из явлений возникновения цунами, — Овсянников, оценив взглядом в очках с тонкой оправой выражение моего лица, осведомился, не слишком ли элементарно он мне объясняет.
Мне-то откуда было знать, слишком или не слишком?
Я знал только одно.
Что когда-нибудь буду рассказывать не о Гарипове или Овсянникове, а о себе в связи с желанием проникнуть в недоступный мне мир.
Рядом с гостиницей в Академгородке архитектурными кубиками соединились торговый центр (тогда он назывался как-то по-другому), почтамт, что-то еще — и на краю ансамбля Дворец культуры, где показывали кино.
Но мне всю командировку было не до кино — я жил, как положено деловому человеку, на кино не отвлекаясь.
Нужно было съездить в Новосибирск — и я шел к автобусной остановке, когда увидел на Дворце культуры афишу о том, что сегодня здесь выступают гости из Москвы: киноактриса Инна Гулая и кинодраматург Геннадий Шпаликов.
Не поверите, но что-то мне подсказывало: рухнут сразу же все планы мои журналистские, если приду я на это выступление.
И я радовался, что дела мои в Новосибирске так и так не позволят мне вернуться ко времени, когда концерт начнется.
Тем не менее не удержался, заглянул во дворец, когда возвращался в гостиницу, самый конец встречи застал: Шпаликов, сказав что-то про Михаила Ромма, закончил выступление — и шел по проходу прямо к тем дверям, в которых стоял
Вместо расспросов, какими судьбами и я здесь оказался, он сообщил мне, что недавно в Италии вышел сборник его сценариев. Критика для сочинения предисловия к сборнику впопыхах не нашли — и пришлось взять мою статью о Шпаликове. И, когда мы вернемся в Москву, он подарит мне книжку с переводом на итальянский ставшей предисловием статьи.
Это показалось мне маловероятным.
Но поверил же я ему, когда из такси, затормозившего на красный свет при выезде с Арбата на Садовое кольцо, Гена, перекрывая шум улицы, крикнул мне, что вернулся с Кубы (а я-то удивился странности загара Шпаликова с отливом в красный цвет).
Побывать на Кубе тогда казалось никак не меньшей редкостью, чем стать автором предисловия (пусть и к итальянскому изданию).
На Кубе, как через годы выяснилось, он, конечно, не был, но в том, что был, уверил всех соседей по коммунальной квартире и некоторых из доверчивых друзей.
А заметку (статья слишком громко сказано) о Шпаликове я сочинил после кинофестиваля в Ленинграде — и ее перепечатали многие областные молодежные газеты.
Мы разговаривали с ним на ходу в километровом коридоре гостиницы “Октябрьская” — дошли до лифта, и на том интервью и завершилось (на интервью у меня никогда не хватало терпения).
Собственно, мы просто потрепались на ходу — мне на фестивале все нравилось, а Гене, наоборот, все надоело, хотелось на дачу, купаться в реке, смотреть телевизор (про телевизор я не выдумываю) — и возможно, Шпаликов и удивился тому, из чего сложилась моя заметка, и потому в его фантазиях она и превратилась в предисловие.
Разумеется, заметки этой у меня не сохранилось — столько всякого случилось в моей жизни с лета шестьдесят четвертого, что мне еще только не хватало газетные вырезки беречь. Но почему-то запомнил Шпаликова в ресторане “Узбекистан”, куда тоже зашел с утра, удивившись, как мирно Гена пьет чай из пиалы, на столике толстобокий чайник и множество свежих газет, и все он намерен прочесть.
И пересказ сцены из фильма “Причал”, так никогда никем и не увиденного, где через Каменный мост (я жил тогда неподалеку, в Лаврушинском переулке, мост и без Шпаликова видел) в короткую летнюю ночь, когда рано светает (значит, и через рассвет), ведут лошадей (вероятно, белых). Я и сейчас вижу, как идут эти лошади из фильма Шпаликова. И себя представляю в квартире на Лаврушинском с окнами на Третьяковскую галерею.
Мы переехали на Лаврушинский, когда малинового (так мне казалось, что малинового) мрамора массивный памятник Сталину на низком пьедестале в центре двора Третьяковки уже убрали.
Я тогда думал, что тоже сниму когда-нибудь свое кино.
И мерещился мне эпизод, что на стенке желтого с белым строения сбоку возникнет сначала тень отсутствующего памятника — и дальше он из тени материализуется обратно в тяжелый мрамор (мне по-прежнему кажется, что малинового цвета).
На то, чтобы сочинить что-либо толковое для кино, моей жизни не хватило.
А вот в том, что на моем веку тень от того памятника не появится на стене отремонтированных строений перекроенной Третьяковки, гарантий нет.