Станция Переделкино: поверх заборов
Шрифт:
Шуня был человек и на самом деле прекрасный. Но мне показалось, что дама, в доме которой (однокомнатная квартира со спящим давно ребенком) мы выпивали, открыла в моем друге качества, неизвестные ранее и нам, ближайшим его друзьям.
Неожиданный для меня поворот в разговоре обострил память: вглядевшись в рыжую хозяйку повнимательнее, я восстановил картину того стершегося было вечера и понял, кто же был наш общий друг из театра Пушкина.
Шел, напомню, шестьдесят шестой год, Владимира Высоцкого уже все знали — если не в лицо (хотя он и снялся в кино у Говорухина), то
Первым порывом было обрадовать хозяйку тем, что она вполне может считать себя знакомой с Высоцким — и всем в Новосибирске рассказать о близости (в ресторане за одним столиком сидели) со знаменитейшим из современников.
Но мне это показалось нетоварищеским по отношению к Фадееву. Дружил я все-таки с ним, а с Высоцким мы только вместе учились — нельзя же каждого из однокашников зачислять к барду в друзья.
Не подумал я тогда и о том — это мне теперь очевидно, — что совсем в шаге от всенародной славы Высоцкий и еще раз проиграл Шуне в глазах дамы — и не в том случае, о котором я вспомнил, не скромной (пусть и рыжей) редакторши с телевидения, а кинозвезды.
Фильм Говорухина свел на съемках Шуню (не самого лучшего из артистов страны), кинозвезду Ларису Лужину и Владимира Высоцкого, сочинившего для “Вертикали” песни, которые он тогда же и спел с экрана.
Одна из песен, к фильму отношения не имевшая, но очень скоро ставшая всем известной, — о женщине, которой сам Марсель Марсо чего-то говорил, — Высоцкий сочинил про Ларису и для Ларисы.
Володя показался Ларисе артистом с гитарой, каких на пути ее было и будет еще много. А таких людей, как Шуня Фадеев, она, подобно рыжей редакторше, никогда прежде не встречала.
Про покоренную Шуней редакторшу я слышал от кого-то, что она повесилась (слух, однако, непроверенный, но сюжет рассказанной истории усиливший).
Лариса же Лужина жива и здорова, уже не знаменита, но все же известна. И прямо, как теперь принято, говорит в разных передачах про Высоцкого, что простить себе не может ошибки, допущенной с Фадеевым: ее тогдашний брак расшатался, а Шуня на ней не женился (не понимаю, кстати, почему; пять раз он женился, а на прекрасную Лужину его обязательности не хватило).
Утечку мозгов из страны наше телевидение, похоже, рассчитывает компенсировать, привлекая все чаще в эксперты различных шоу лиц, прежде как оригинальные мыслители не замеченных, — дикторов советского телевидения. Узнаваемость спасает мир, раз не спасла красота. Но и забытая популярность может послужить поленьями для маниакально разжигаемого костра ностальгии по вчерашнему дню.
Однако Азу Лихитченко, учившуюся на курс старше меня, пригласили недавно в эфир для благородной задачи — вспомнить своего однокашника Владимира Высоцкого. Было время, когда Аза, как диктор на первой программе Центрального телевидения, являла собою символ официального признания: используя уроки знаменитого педагога по сценической речи Сарычевой, читала речи руководителей, а эти большие люди на правительственных дачах слушали запрещенную “Охоту на волков” то в магнитофонной записи, а то и в личном (тайном) исполнении самого барда.
Азу
Красавец ведущий ушел домой (он жил где-то рядом). Утомленный выступлением Гена заснул еще до его ухода. Хозяйке надо было вставать рано (и она тоже легла), а мы с Инной разговорились — без какой-либо тогда эротической подоплеки. И проговорили всю ночь про театр, про Эфроса, у которого Гулая училась в студии при Детском театре, — я ей даже показался чем-то на Эфроса похожим внешне (что меня не так уж и порадовало).
Часам к восьми утра я почувствовал, что тоже бы с удовольствием вздремнул, тем более что Инна улеглась бок о бок с давно спящей редакторшей.
Но тут поднялся хорошо выспавшийся Гена. И, взглянув на часы, предложил мне пойти купить чего-нибудь (неужели я не догадывался чего?) к завтраку.
Ночью мы и не заметили, куда заехали, — то ли на такси, то ли телевидение какую-то машину предоставило московским гостям, — оказалось, мы ночевали в таком районе Новосибирска, который соответствует московским Черемушкам.
Дома2 цвета плит, из которых сложены, — и все одинаковые. С похмельной тоски не фокус и удавиться, но у нас никакой такой тоски не было, были деньги и цель была — найти поскорее продовольственный магазин. Я по своему характеру готовился к долгому поиску желаемого, а выспавшийся Гена казался бодрым и беззаботным.
В магазине, оказавшемся, на счастье наше, и открытым, и с водкой, он мгновенно набрел взглядом на одну-единственную праздничную — и по цвету совпадавшую с официозом — деталь: конус томатного сока на стойке. Рядом что-то вроде кафетерия, столик без стульев.
Гена решил, что мы заслуживаем того, чтобы распить одну бутылку (под томатный сок, вызвавший у него улыбку предвкушения) вот за этим столиком без стульев.
Вероятно, ничего распивать здесь было нельзя, но Гена подобные запреты с такой приятностью игнорировал, что никто и замечания нам не сделал, никто по утреннему времени и внимания на нас не обратил.
Мы по половине граненых стаканчиков выпили — человека в лучшем расположении духа, чем в ту минуту у Гены, я и до сих пор не встречал.
Но свойства моего характера, не перестающие самого же и огорчать, проступили вдруг наружу. Я спросил Гену, помнит ли он номер дома, где нас ждут. Он отмахнулся. Я спросил уже, чувствуя неприятный холод в тех местах организма, что минуту назад согреты были водкой, помнит ли хоть номер квартиры или имя с фамилией редакторши? По инерции я задал еще несколько таких же напрасных вопросов, чувствуя приближение катастрофы — не улетим сегодня, у меня и билета еще нет, деньги на билет обещала занять до вечера Инна, но за деньгами и вещами надо ехать в Академгородок (а мы, считай, и не в Новосибирске).