Станция Переделкино: поверх заборов
Шрифт:
Гена представил меня жене — кинозвезде. Но изображением излишней радости от нашей встречи не вызвал в ней энтузиазма. И той улыбки Гулой, которая в трудные для нее времена, возникнув на краткий миг, казалась мне цитатой из того, что никогда к ней больше не вернется, я при нашем первом знакомстве с Инной удостоен не был.
Тем не менее Гена сказал, что сейчас мы все вместе пойдем в гости к физикам на пельмени. Я понимал, что нарушения режима не избежать, но уговаривал себя, что встреча с учеными в домашней обстановки обогатит мои
Физики сосредоточили все внимание на Инне — и я краем задетого ее пренебрежением глаза видел, что ученым она своей улыбки не жалеет.
Но Гена отвлек меня — и от физиков, и от лирики — разговором про футбол. Он сказал, что любой интересный матч он воспринимает как событие огромной важности, превосходящей премьеры в Доме кино.
Я с каждой следующей рюмкой делался красноречивей — рассказывал Шпаликову о знаменитых футболистах, с которыми был тогда достаточно близок. Гена слушал с нарастающим вниманием — и вскоре сказал, что рассказанное мною — готовый сценарий. И я должен как можно скорее сочинить этот сценарий для него, а он будет режиссером (он только что поставил на Ленфильме картину по своему же сценарию — “Долгая счастливая жизнь”).
Захваченный открывшимися возможностями, я тотчас же забыл и про ученых (на физиков больше и не взглянул), и про Академгородок. Гена с Инной через сутки улетали ночью в Москву. Мне оставаться дальше тоже было незачем.
За полночь их увезли в Новосибирск — они остановились в гостинице “Новосибирск”.
А я утром — было воскресенье, — проснувшись у себя в номере, посмотрел на бутылку кефира, поставленную между рамами (холодильника мне не полагалось), — и по тому, как равнодушно посмотрел я на кефир, понял, что поеду сегодня в Новосибирск.
Видит бог, я боролся со своим желанием ехать немедленно — и в гостинице “Новосибирск” появился, когда уже смеркалось. Но прибыл своевременно: еще бы две минуты — и актриса с драматургом уехали бы на телевидение — и чего-то бы в жизни моей не произошло.
Кто-то из его близких друзей (то ли Данелия, то ли Хуциев) уверял, что более неподходящего для военной службы человека, чем воспитанник Суворовского училища Геннадий Федорович Шпаликов, они в своей жизни не встречали.
Но я видел минуты, когда прорезался в Гене суворовец — и все движения его бывали по-гимнастически (он и гимнастикой когда-то занимался) четкими.
Он энергично отвел меня в сторону — люди из телевидения за ними уже приехали, торопили со сборами, — достал из внутреннего кармана белую пластмассовую фляжку и кусочек засохшего сыру.
Гена никогда не говорил: “Давай выпьем”, но всегда: “Попьянствуем”. И никто в мире, кроме него, не говорил “попьянствуем” с такой искренностью предвкушения. Предвкушения не только флотского глотка, сразу согревающего желудок и вообще всего тебя изнутри, а праздничной ритуальности, где все приготовления обещали долгий разговор, широту взаимного расположения, глубину забытых наутро мыслей, спонтанность поступков (о которых всю последующую жизнь будешь жалеть, но вспоминать, однако, с удовольствием).
Как
Летом это кафе на воздухе из-за полосатых тентов называли “Под парусами”.
Но еще и весна в силу не вошла, по бокам веранды чернел начавший таять снег. И вдруг нечаянная радость — буфет уже работает. Генины два металлических рубля тут же превращаются в просвечивающие на солнце бумажные стаканчики, и “Старка” в них светлее, чем в бутылке.
Мог же, однако, и арбуз быть.
Кто поверит, что без сопровождения водки?
Нашего замечательного режиссера Андрея Хржановского я, по-моему, с того дня и не видел до прошлого лета.
Но первое же, что вспомнил он, — как ели мы арбуз за столиком на борту кинотеатра “Россия” (теперь “Пушкинский”).
Андрей со Шпаликовым работали тогда то ли над “Стеклянной гармоникой”, то ли над “Жил-был Козявин” — шли к центру от Каляевской, где студия мультипликации, и купили по дороге арбуз. А я мимо них, уже разрезавших арбуз, шел на службу в АПН — и конечно, задержался.
Вайль (не тот Петр Вайль, что был на “Свободе”, а знаменитый в прошлом московский щеголь Лера Вайль, тоже не скажешь, что непьющий) от умиления почти расплакался. И, когда потом заставал нас на том же месте без арбуза, но со стаканами, всегда вспоминал, какое прекрасно выглядели мы трое с тем натюрмортом.
Передача на Новосибирском телевидении шла в прямом эфире. И с каждой секундой становилось все заметнее, что Гена не все из фляжки влил в меня — и ему тоже кое-что досталось.
Ведущий — красивый рослый мужчина — за голову хватался, слушая, что несет московский гость. Но, когда передача закончилась, подошел — и с чувством пожал руку Шпаликову как гражданин гражданину.
Расходиться просто так после столь волнующей (и грозящей ее организаторам неприятностями) передачи не хотелось — и редакторша, рыжая дама, пригласила к себе домой ведущего, Инну с Геной и меня, я считал, как их товарища.
Но в застолье рыжая редакторша села со мною рядом — и спросила, не помню ли я ее. В этой командировке я, повторяю, вел себя безупречно — и всех, с кем встречался по делу, прекрасно помнил. С другой стороны, сказать даме, что ты ее не помнишь, я тоже как-то не мог…
К счастью, дама сама и напомнила, где мы могли с нею видеться. Мы, как она сказала (я все равно ее не помню), сидели за одним столиком в ресторане Дома актера — вы (начала она почему-то с меня), ваш друг Александр Фадеев и ваш с Фадеевым друг — из театра Пушкина.
Начала редакторша с меня из вежливости. А запала ей в душу наша встреча в ресторане из-за Шуни Фадеева. Я успокоился, поняв, что ни при чем, кивнул согласно и что-то сказал про редкую красоту своего друга, мимо которой ни одна из женщин не могла пройти. Но рыжая дама сказала, что дело не в красоте. А просто вообще огромное счастье встретить такого (надо понимать, необыкновенного) человека.