Старая Контра

Марушкин Павел Олегович

Под брезентом, натянутым на бамбуковые дуги каркаса, поместился бы добрый десяток смоукеровских корзинок; большую часть места здесь занимал реквизит. Из видавших виды плетёных сундуков то и дело вываливались пыльные костюмы и части декораций, а то и вовсе непонятные приспособления. В хозяйстве маэстро имелась даже такая экзотическая вещь, как машина для производства ветра: что-то вроде огромных мехов, соединённых с длинной деревянной трубой, с помощью которой можно было устроить на сцене миниатюрную бурю. Как водится, большая часть всего этого барахла не использовалась. Единственной постоянно бывшей в употреблении вещью являлась тяжеленная суфлёрская бочка, намертво прибитая к низеньким козлам, – без этого важнейшего атрибута театральной жизни актёров ежедневно забрасывали бы гнилыми фруктами.

Жизнь уличного

лицедея стала для Пыхи привычной на удивление быстро; и, разобравшись в её реалиях, смоукер научился получать максимум удовольствия от того, чем занимается. Роли с каждым днём давались ему всё лучше и лучше; уловив суть, он начал привносить нечто новое в каждую сцену – будь то жест, взгляд, вовремя выдержанная пауза или хорошо продуманная поза. Надо сказать, уличные театры, или, как называли их в Бэби, театры маргиналов, никогда ничего подобного от своих актёров не требовали: существовали заранее известный ряд персонажей и набор сюжетов, позволявший разыгрывать непритязательные и, что самое главное, узнаваемые сценки. В лице маэстро Палисандре смоукер обрёл самую горячую поддержку своим начинаниям. Как признался импресарио, его заветной мечтой было – поднять спектакли театра на такую высоту, чтобы каждый из них собирал многотысячные толпы. «Я ничего не делаю наполовину, – сказал он как-то Пыхе и Кастрации за ужином. – И это – единственно правильный стиль жизни, на мой взгляд. Чем бы ты ни занимался – стремись к совершенству; добивайся его всеми силами, не обращая внимания на удары судьбы. Концентрация, друзья мои, – вот секрет всех великих свершений!» – «Оу, е! И мы сможем заработать много-много денег!» – подхватила Кастрация. Палисандро рассмеялся. «Вы говорите, как самая настоящая вавилонянка, дорогая моя! Духи предков, как же всё-таки быстро меняет этот город людей!»

Касси тихонько посапывала во сне. «Что же меня всё-таки разбудило, – думал Пыха, – чувствуя на лице щекочущие прикосновения её волос. Какие-то непонятные, едва уловимые звуки слышались вокруг, и ещё… Запах? Да, верно… Странно, такое впечатление, будто мы расположились на ночлег где-нибудь под мостом: так и несёт тиной!»

В плотном брезенте, там, где он крепился к борту телеги, имелось несколько небольших отверстий. Пыха осторожно, стараясь не разбудить подругу, подтянулся и заглянул в одно из них.

– Ухты!!!

– Смоки, вуо-от… Из зет? – сладко зевнула Кастрация.

– Да ты только посмотри!!!

Улочки, на которой расположился фургон, больше не было. Между стенами домов простиралась весело поблескивающая в солнечном свете гладь. Вода подкралась незаметно, не в ярости бури, а ясным безмятежным утром. Пыха, поминутно спотыкаясь о сундуки и коробки, пробрался к передку фургона и высунулся наружу, с беспокойством глядя вниз. Пока ещё уровеньводы был небольшим – примерно по щиколотку, но он продолжал повышаться…

Наводнение, хотя и ожидаемое, в общем-то, явилось неприятным сюрпризом для большинства вавилонян; выиграли от него лишь владельцы лодок. Гидротаксисты сразу подняли плату за проезд вдвое-втрое; народ громко возмущался, но делать нечего: мало кому улыбалось передвигаться по пояс в воде. Какие-то предприимчивые личности вовсю развернули торговлю маленькими надувными лодками, похожими чем-то на корытца, в которых купают детей; а самые отчаянные из домохозяек и впрямь спускали на воду разнообразные предметы обихода – лишь бы те имели хоть какую-нибудь положительную плавучесть. По одной из улиц неторопливо перемещался перевёрнутый ножками вверх обеденный стол; две неопределённого возраста тётки (одна – выкрашенная под блондинку, другая – ядовито-рыжая), отталкиваясь шестами, с мрачным упорством направляли своё плавсредство в сторону рынка. Некий мудрец путешествовал в бочке, утяжелив предварительно её дно балластом, чтобы не перевернуться. В качестве движителя он использовал большой чёрный зонт, улавливая им, словно парусом, веющий вдоль улицы лёгкий ветерок.

Потоп сделал по крайней мере одно очень важное дело: изгнал из подземелий обитавших там крыс. Целые стаи их пускались вплавь, преследуемые истеричными женскими визгами; зверьки выбирались на пока ещё не залитые улицы, где и становились добычей мальчишек-охотников: кому-то в мэрии пришла в голову светлая мысль объявить небольшую награду за каждую дюжину крысиных хвостов, и те старались вовсю.

Перегниду вся

эта катавасия нисколько не волновала. Ведьма вернулась домой до рассвета, поставила метлу в угол и завалилась спать, по-походному подложив отстёгнутый протез под голову. Кипадачи в соседней комнате тяжело вздыхали. На этот раз старухе не удалось превратить их в волков – отсутствовали необходимые ингредиенты; но этого и не требовалось. Память горцев хранила предыдущую метаморфозу; поднаторевшей в ментальных битвах Перегниде ничего не стоило добраться до этих воспоминаний и вытащить их на поверхность. Теперь несчастные Ххай и Хадзме не вполне понимали, кто же они такие на самом деле: люди, превращенные в волков, или волки, обуреваемые иногда странными воспоминаниями о людском обличье? Единственное, что они знали твёрдо, – Хозяйку ослушаться немыслимо! Не было на всём свете никого более великого, нежели чем Она; и любого, кто посмел бы усомниться в этом, ждала печальная участь.

Свернувшийся калачиком Ххай поднял глаза и тихонько, на самой грани слышимости, заскулил. Над притолокой низенькой двери ведьма приколотила кое-что здоровенным ржавым гвоздём… Больше всего «это» напоминало странного вида корень – морщинистый, тёмно-бурый; лишь внимательный взгляд различил бы в изгибах «коры» крайне недовольную гримасу усохшего маленького личика.

Шаман кипадачи проиграл свою последнюю битву. Пого Перегниды настигло его в тот момент, когда он уже подкатывался к городским воротам; резиновая пятка снаряда вдребезги разнесла горлянку и расплющила несчастного, словно лягушку, попавшую под асфальтовый каток. Тушку побеждённого ведьма прихватила с собой и как следует прокоптила в дыму, после чего украсила комнату экс-оборотней – «в назидание вам и вообще для красоты интерьера», – как пояснила она.

Трое суток скрюченная фигурка висела неподвижно, а на четвёртый день шевельнулась. Веки шамана раскрылись. Узловатая рука медленно поднялась и нащупала торчащий из живота железный штырь. Спустя несколько минут гвоздь удалось расшатать настолько, что тот вышел из стены – и ведьмин трофей с глухим бряканьем рухнул на пол.

Ххай и Хадзме отползли к противоположной стене, с ужасом и недоверием посматривая на сморщенное тельце. Из глотки Хадзме вырывалось хриплое рычание.

Шаман поднялся на ноги и осторожно извлёк гвоздь из своего тела. По толщине тот вполне мог сойти за копьё – если соотнести масштабы, конечно. Хотелось произнести что-нибудь ободряющее – выругаться, например; но обезвоженная копчением глотка лишь тихонько сипела. «Совсем мои дела плохи! – мрачно подумал шаман. – Как же мне с этими оболтусами объясниться?» Тут он вспомнил про охотничий язык жестов – его знал каждый ребёнок племени. Усохшие суставы громко скрипели, руки двигались с трудом, но всё-таки двигались. Стоя перед забившимися в угол соплеменниками, каждый из которых раз в десять превосходил его ростом, шаман начал медленно жестикулировать. Кипадачи настороженно смотрели на него блестящими тёмными глазами. Наконец Ххай осторожно протянул руку и с некоторым недоумением уставился на собственные пальцы.

Дело потихоньку налаживалось. Шаману потребовалось два часа, чтобы убедить своих несчастных соплеменников в том, что они действительно являются людьми. Ещё час ушёл на то, чтобы научиться правильно двигаться: волчья моторика прочно засела в подсознании Хадзме и Ххая, и заменить её людской получилось далеко не сразу.

Горцы тихонько выбрались в окно, прошли по карнизу и спустились вниз по водосточной трубе. Вода на улице поднялась ещё; даже рослым кипадачи она теперь доставала до плеч. Шаман сидел на голове Ххая, вцепившись в жёсткую шевелюру, и писклявым голосом отдавал распоряжения. Воины поплыли прочь, стремясь оставить как можно большее расстояние между собой и Перегнидой. Конечно, думал Ххай, истинные люди не сдаются, но… Но всё же это немножко слишком.

– Мы опозорены, – угрюмо сказал Хадзме, когда они наконец выбрались на сухое место. – Причём неоднократно. Я даже не помню, чтобы столько позора выливалось на чью-нибудь голову. Мы не просто должны забыть о возвращении домой; я думаю, самое время броситься на копья. Но даже копий мы лишены ныне…

– Вы совершили больше, чем было в человеческих силах, – скрипуче прервал его шаман. – Но не будем сейчас говорить о доблести, мужественный Хадзме. Я хочу знать только одно: то, за чем я посылал вас, сейчас находится в лапах ведьмы?