Старческий грех

Писемский Алексей Феофилактович

– Денег-то у меня таких нет-с, - отвечал наглейшим образом Родионов.

Иосаф даже попятился назад и усмехнулся.

– Как нет... помилуйте. В одном Приказе у вас лежит во сто раз больше того...

– Что-что лежит? Те деньги на другое нужны... Что тебе надо?
– крикнул вдруг Родионов, переменив тон и обращаясь к оборванному мужику, который вошел было в переднюю и робко пробирался по подстилке.

– Я, Миколай Саввич, пропорцию свою, выходит, теперь выставил, заговорил мужик, прижимая к сердцу свою скоробленную руку.

– Ну, и прекрасно.

– Управляющий ваш тоже теперь говорит: ступай, говорит, к Миколаю Саввичу.

– Зачем

же к Николаю-то Саввичу?

– Так как тоже, выходит, время теперь спешное: хоша бы тоже запашка теперь идет... хлебца мы покупаем.

– А вам что сказано при заподрядках?
– спросил Родионов, устремляя на мужика свой леденящий душу взгляд.
– Что сказано?

– Мы тоже, ваше степенство, хошь бы и наперед того, завсегда, выходит, ваши покорные рабы, - ломил между тем мужик свое.

– Да ты мне за деньги-то всегда покорен. Что ты меня тем ублажаешь. Нечего тут разговаривать... пошел вон!

– Так как тоже на знакомстве выходит; вон хошь бы и Калошинский барин; хорошо, говорит, везите, говорит, я, говорит, покупаю.

– Ну, коли покупает, так и ступай к нему. Убирайся.

Мужик, однако, постоял еще немного, почесал у себя затылок и потом неторопливо поворотил и пошел назад.

– У богатых, указывают, денег много, - снова обратился Родионов к Иосафу, - да ведь у богатого-то человека и дыр много; все их надобно заткнуть. Тебе что еще?..
– крикнул он опять на высокого уже малого, стриженого, в усах, и с ног до головы перепачканного в кирпиче, который как бы из-под земли вырос в передней.
– Кто ты такой?

– Солдат... печник, ваше благородие, - отвечал тот, молодцевато вытягиваясь.

– Что же тебе?

– Сложил печку-с; совсем готова.

– Ну и ладно. Деньги ведь к командиру пойдут.

– Точно так-с, ваше благородие.

– Ну, и ступай, значит.

– На водочку бы, ваше благородие, - проговорил солдат просительным уже тоном.

– А не хочешь ли на прянички?.. Ты бы лучше на прянички попросил, проговорил Родионов.

Солдат сконфузился.

– Обнакновение уж, ваше благородие, такое, - пробормотал он.

– Никаких и ничьих обыкновений я знать не хочу, а у меня свое; значит, налево кругом и машир на гаус.

Солдат действительно повернулся налево кругом и вышел.

Во все это время Иосафа точно с головы до ног обливали холодной водой, и только было он хотел еще раз попробовать повторить свою просьбу, как из гостиной вышел худощавый и очень, должно быть, изнуренный молодой человек.

– Что? Вы написали расчет?
– спросил его Родионов, перенося на него свой леденящий взгляд.

– Написал-с, - отвечал тот почтительно.

– До свиданья, - обратился Родионов к Иосафу и сейчас же ушел к себе.

X

Несколько минут Ферапонтов оставался, как бы ошеломленный, на своем месте: на Родионова он возлагал последнюю свою надежду. Однако вдруг, с совершенно почти несвойственным ему чутьем, он вспомнил еще об одном отставном майоре Одинцове, таком на вид, кажется, добром, проживавшем в Порховском уезде, в усадьбе Чурилине, который, бывая иногда в Приказе, все расспрашивал писцов, кому бы ему отдать в верные руки деньги на проценты. Не откладывая времени, Ферапонтов решился сейчас же ехать к нему. Утомленный, измученный, он сбегал наскоро домой, почти ничего не пообедал и сейчас же отправился искать извозчика. Не обращая внимания на то, что с него сходил в тот день по крайней мере уже девятый пот, что его немилосердно жгло и палило солнце в бока,

в затылок, он быстро шагал по распаленному почти тротуару около постоялых дворов, из которых в растворенные ворота его сильно обдавало запахом дегтя, кожи и навоза. Заходя то в тот, то в другой, он, наконец, нашел парня, который знал усадьбу Чурилино, но самого парня еще надобно было отыскать: он пил где-то в харчевне чай с земляками, так что только в вечерни выехала к услугам Иосафа, там, откуда-то с задов, телега, запряженная парою буланых лошадей. Сидевший на облучке извозчик, с продолговатым лицом и с длинным кривым носом, оказался таким огромным мужичиной, что скорей пригоден был ворочать жернова, чем управлять своими кроткими животными. Выехав из города, они сейчас же своротили на проселок. Иосаф, в чиновничьем пальто, с всклоченными и запыленными бакенбардами и в фуражке с кокардой, полулежал на своей кожаной подушке и смотрел вдаль... Как ни горько было у него на душе, но свежий загородный воздух проник в его грудь, и сердце невольно забилось радостью. Почти пятнадцать лет он не выезжал из города, а между тем открывающиеся виды все становились живописнее и живописнее.

Вот они спускаются по ровному скату, расходившемуся во все стороны. На нем, живописно оживляя всю окрестность, гуляло по крайней мере до ста коров. Дорога шла, направляясь к кирпичному, красного цвета, строению, с белевшим перед ним прудом. Путникам нашим пришлось проезжать почти по самому краю его, так что они даже напугали плававших тут в осоке гусей, которые, при их приближении, шумно и быстро отплыли в сторону. Поднявшись от пруда в гору, они увидели маленькую кузницу и закоптелого, в кожаном колпаке, кузнеца, возившегося у станка с лошадью. При виде их он им поклонился и молча погрозил извозчику, как человеку, вероятно, ему знакомому, молотом. Тот тоже погрозил ему кнутом. Далее потом пошли уже настоящие сельские хлебные поля. В деревне, по вытянутой в прямую линию улице, бежали мальчишки отворить им ворота.

– Славно, ребята, славно!
– говорил им извозчик, быстро проезжая.

Мальчишки бежали за ними вперегонку отворить и другие воротцы.

– Ай-да, ребята! Назад поеду, беспременно по трепке каждому привезу! отблагодарил он их на прощанье, и в то же время, кажется, ему ужасно хотелось заговорить с своим седоком.

– Это вон гавриловского барина усадьба-то, - сказал он, показывая на видневшиеся далеко-далеко строения.
– Вся, братец ты мой, каменная, прибавил он.

– Что же, он богат, видно?
– спросил Иосаф.

– И, господи, сколько деньжищев; а холостой... не хочет жениться-то!..

И затем они проехали около каких-то, должно быть, заводов и, как-то пробравшись задами, мимо гумен, хмельников, вдруг наткнулись опять на деревню, но уже с отворенными воротцами. У крайней избы, на прилавке, стоял прехорошенький мальчик и ревмя ревел.

– Не плачь, не плачь, воротимся, - сказал ему ямщик.

– Да я не об вас, а об мамоньке, - отвечал ребенок.

– Эко, брат, а я думал, что об нас, - говорил зубоскал.

На половине улицы они очутились ровно перед тремя дорогами.

– О, черт! Тут, пожалуй, заплутаешь, надо поспросить, - сказал извозчик и, ловко соскочив с передка, подошел к одной избе и начал колотить в подоконник кнутовищем.

– Эй, баушка, где ты тут засохла, - выглянь-ка!
– произнес он, и в окно в самом деле выглянула старуха.

– Как тут ехать в Чурилово: направо, налево или прямо в зубы?

– Ой, чтой-то, господь с тобой, зачем в зубы?.. Поезжай налево, отвечала старуха.