Старик

Чертова бессонница. Федор Ефимович потер сухими ладонями опухшие глаза. Ночь была тяжелой.

Изначально – совсем наоборот, ночь обещала быть просто волшебной, он начал дремать прямо в кресле, под меланхоличное бормотание старого телевизора. Мягкое покрывало теплой дремоты наползало на него неспешно, заволакивая собой звуки, свет и запах подгоревшего ужина, доносившийся с лестничной клетки. Но не в меру страстная молодая пара, снимавшая квартиру прямо над его малогабариткой, опять

завела свою порнографию с визгами, воплями и ритмичным битьем спинкой кровати в стену. Желанный сон вспугнули, и он оставил старика в одиночестве.

Уснуть у него так и не получилось. Ему не помогли ни теплое молоко, ни прогулка, ни счет овец, ни мытье полов, которого он терпеть не мог из-за больных коленей. Но блаженный сон, который прогнали бесстыжие соседи, пугливо убежал и не возвращался ну никак. Старик сдался уже во втором часу ночи. Вытащив из ящика прикроватной тумбочки заветную продолговатую капсулу, он проглотил ее, не запивая. Момент, когда он провалился в мир сновидений, остался для Федора Ефимовича таким же незаметным, как и приход старости в свое время.

Тяжелый дурманящий сон сорвало в пять часов утра нудным дребезжанием старого механического будильника. Старик сел на кровати, скривившись от боли в коленях. Весна, мать ее так. Измученные суставы особенно беспокоили в сырую погоду и межсезонье.

После приступа бессонницы он всегда чувствовал себя старым, больным и разбитым, тогда у него все валилось из рук и не клеилось. Да еще химия эта. Приняв снотворное, нужно было спать часов шесть, а то и восемь. Ох и даст ему сегодня жизни бессонница вместе с химией этой поганой, теперь целый день с чугунной головой ходить. А вот день – совершенно предсказуемо должен быть тяжелым.

Трое прошедших суток были наполнены скучной маетой перед телевизором и старательным созиданием очередного альбома для потомков. Увидят ли они их? Смогут ли оценить ту трепетную любовь, которую он вложил в эти альбомы? Сможет ли понять и простить его дочка? Фотографии, письма, вырезки из газет и журналов, записи от руки, старые театральные и киношные билеты, высохшие цветы и прочие дорогие сердцу мелочи наполняли альбом постепенно, как зреющее яблоко наливается румянцем. Вчера он целый день с помощью карандаша, фломастеров и линейки рисовал без устали генеалогическое древо их семьи.

Сегодня нужно было заступать на смену. Невыспавшемуся выходить на сутки было тяжело, но в работе он находил ту спасительную отдушину, лекарство от одиночества. По большому счету он был безразличен проходящим мимо него людям, но уж лучше так, чем в четырех стенах бобылем сидеть.

Старик уже пятый год работал обычным консьержем в новом высоченном красивом доме на соседней улице. Заработок был безобразно маленьким, но дома в одиночестве он просто не находил себе места. Его рабочий пост располагался в стеклянном аквариуме между лифтовым холлом и вестибюлем на первом этаже подъезда. Пожалуй, вся его работа сводилась к торчанию на своем посту за широченным столом с пятью мониторами и телефоном. Да! И еще ему нужно было качать головой, когда с ним здороваются. Все остальное было даже не работой, а спасением от набившей оскомину рутины. Периодически службу разнообразила всякая приятная мелочовка. Иногда он придерживал двери, когда заносили что-то крупное. У него оставляли ключи, записки, коробки, сумки, просили проследить за детьми, во сколько они возвращаются из школы, напомнить о том и о сем, а также множество других мелких поручений, которые делали его причастным к жизни людей, населявших большой дом.

Дом был с претензиями на эксклюзивность. Старик посмеивался над пустыми понтами, которые сквозили здесь на каждом

углу. Его развлекало то странное название «лобби», которым обзывали вестибюль, или подъезд, или парадное. Да и много еще чего глупого и странного происходило вокруг. В этот дом консьержами брали только мужчин, или, точнее говоря, таких стариков, как он. Зато называли их оперативными дежурными. Консьержей одевали в форму охранников, эффектно выглядящую внешне, но сделанную настолько похабно, что плеваться хотелось. В черных брюках, голубой рубашке и синем кителе он напоминал себе проводника поезда. Единственным отличием от сотрудника железной дороги была небольшая фуражка с лакированным козырьком, копирующая форменные фуражки американских полицейских времен сухого закона.

Так и сидел он в своем аквариуме сутки через трое, наряженный в одежду проводника, в полицейской фуражке. Раньше они менялись в семь утра, но месяц назад график сдвинули, и теперь он должен был заступать на смену в шесть часов. Кого-то это устраивало, кого-то – нет, старику это было безразлично. Да и причиной таких фатальных изменений он совершенно не интересовался.

Проснувшись, первым делом он померил давление, а потом сделал зарядку, умылся, позавтракал и приступил к стандартному ритуалу сборов на работу. Долго собирал себе еду, тщательно ее упаковывал и укладывал в старый, видавший виды портфель. Старик полировал начищенные ботинки, придирчиво осматривал отглаженную с вечера форму. Потом укладывал в портфель завернутые в газету тапочки, старое застиранное полотенце, заветный мешочек с лекарствами и прочий мелкий скарб, который брал с собой на каждую смену.

Вышел он, как обычно, за двадцать минут до начала смены. Скользкая весенняя погода его не радовала, и он пошел напрямую через дворы, а не через сквер. За счет этого затратил на дорогу не пятнадцать минут, а всего десять, чем слегка удивил напарника.

Сменщик встретил его без обычной тупой шутки: «А чего тебе тут надова, Ефимыч?» Значит, у пузатого Пети неприятности. Если он так не шутит, значит, у него какие-то нелады в жизни. Наверное, опять с женой поругался, или сын пришел домой пьяный в стельку. Старик из вежливости поинтересовался у Пети, как его дела, и, услышав в ответ очередной многоэтажный пассаж, где упоминалась Петина жена, сразу успокоился. Все в Петиной жизни было по-прежнему.

Они расписались в журналах, передали ключи и карточки, и Федор Ефимович занял боевой пост за столом напротив большого раздвижного окна. Передача смены прошла как обычно. На мониторах бегали черно-белые фигурки, по кабельному телевидению он вполглаза смотрел скучную передачу про ловлю жемчуга в каком-то южном море, а потом про природу Антарктиды. Ему было все равно что смотреть. Не любил он только новостей. Стариковское сердце всегда сжималось, когда он слышал всякие неприятности про спад в экономике, катастрофы, гибель людей, грядущий конец света. Возраст, наверное.

Практически сразу он заметил некоторые странности, выбивающиеся из ритма стандартной, как бой курантов, смены.

Старик условно делил проходящие потоки жильцов на несколько групп. Сначала уходила первая смена – жаворонки. Это он так назвал тех жильцов и их ненаглядных чад, которые двигались мимо него с семи до половины девятого, поток практически затихал к девяти. Потом до одиннадцати было затишье с редкими проплывающими за стеклом фигурами. А где-то без четверти одиннадцать выходила вторая смена жильцов – утки. Ее не такой уж значительный поток иссякал уже в половине двенадцатого, а в полдень сходил на нет. И так далее. Одна смена меняла другую. Люди уходили и приходили. Кто-то с ним здоровался, а кто-то даже не обращал на него внимания.