Старики и бледный Блупер
Шрифт:
Я втягиваюсь в процесс и делаю по шагу за раз. Один шаг за один раз. Почти что наяву слышу голос комендор-сержанта Герхайма, что был моим старшим инструктором в Пэррис-Айленде. "Рядовой Джокер, – говорит он, постукивая по моему "лысому" подшлемнику бамбуковым стеком, после того как я имел наглость потерять сознание во время трехмильного марш-броска с полной выкладкой и рюкзаком, набитым камнями, в стоградусную жару – ГниденышПриказываю напрячься! Рекомендую кой-чего мне продемонстрировать, дорогой. Рекомендую высрать мне в подарок пару-тройку кондиционных запонок
Мы топаем. Восходит солнце. Мы топаем дальше. Радист постоянно на меня оглядывается, чтобы убедиться, что я не отстаю. А командир Бе Дан, который постоянно ходит вдоль колонны туда-сюда, проверяет мое состояние каждый раз, когда проходит мимо, как врач, присматривающий за больным в палате для умирающих. Но не говорит ни слова.
Все это внимание меня оскорбляет. Что я, неженка? Салага какой-то? Мне хочется сказать: "Э, ребята – я ведь американский морпех. И топать я буду, пока нога не отвалится. Не парьтесь. Морпехи скакать умеют".
Каждый раз, когда на пути попадается что-нибудь пусть даже отдаленно похожее на пищу, радист его съедает. Бананы, кокосы, ягоды, зеленые растения с листьями, орхидеи, даже муравьи-медоносы – поглощается все. Вьетконговский радист осуществляет дефолиацию джунглей, поедая их.
Мы топаем.
Чтобы вступить в бой, нам надо уйти от Хоабини далеко-далеко, потому что у Дровосека есть договоренность с генералом Клыкастым Котом, начальником провинции – ни на кого не нападать в пределах района тактической ответственности генерала. За это генерал посылает доклады, что в нашем районе вьетконговских действий нет, и что Хоабинь – колония для прокаженных.
Мы должны соединиться с отрядом размером с батальон и напасть на вражескую крепость в двадцати милях южнее Кхесани.
Замечаем двух стариков, которые рубят банановое дерево. Они машут нам руками.
Когда мы проходим через просвет, образовавшийся после бомбардировки, по колонне передается приказ ускорить шаг. "ТьенТьен!"
Мы заходим в вонючее черное болото. Погружаемся по горло в воду, в которой кишат невидимые и безымянные ползучие гады и пиявки, похожие на здоровенных черных садовых слизней. Мы пробираемся сквозь тину, высоко подняв автоматы, напряженно нащупывая ногами в сандалиях подводный мостик, который незаметен с воздуха. Некоторые бойцы хихикают от щекотки, когда рыбы поклевывают болячки на ногах.
Потом мы продираемся сквозь сине-зеленые листья слоновьей травы, десять футов высотой и острые как сабли. Палуба – влажный, насыщенный водой слой гниющих листьев. Ползучие и вьющиеся растения хватаются за нас, как будто они живые.
Мы пробираемся сквозь черные джунгли безмолвно, как призраки. Мы не сражаемся с джунглями, как это делают иноземцы. Джунгли – живые, и никогда не умрут. Джунгли – это единственное, чего нельзя победить, и бойцы об этом знают.
Для американцев джунгли – реальный и вечный враг. Джунгли недисциплинированы. Джунгли не вызовешь в суд. Джунгли явно не намерены
Джунгли растут, едят, трахаются и помирают, и просто живут себе, все живут и живут, и становятся все больше, все злее. Джунгли вечно голодны, они всегда готовы познакомиться с новыми людьми и завести новых друзей. Джунгли жестоки, но справедливы.
И вот в эти места, которые старше динозавров, приходят хилые америкашки, грозя пальцами, как строгие библиотекарши, призывающие читателей к тишине. "Какие непослушные джунгли", – говорят белые иноземцы, а джунгли приглашают их к себе, завлекая большими желтыми цветами и забавными бурыми обезьянками.
А когда наступает ночь, джунгли высасывают из них мозги, варят их заживо, вынимают из них сердца и пожирают их целиком, а потом заглатывают их бледно-розовые тела, потому что джунгли едят сырое мясо и высирают сухие кости, и кости рассыпаются, и ошметки плоти гниют, а джунгли, возвышаясь черной стеной, снова едят сырое мясо и снова высирают сухие кости, и миллиард насекомых все жует и жует, и вот уже джунгли издают шум как пожирающая машина непостижимых размеров, и детали зеленого каннибальского мотора все двигаются, обильно смазываясь теплой красной кровью, а джунгли просто живут себе вечно и живут, не переставая есть ни на миг.
Белая ночь. Понимая, что нам ничто не угрожает, мы запаливаем маленькие пузырьки из-под духов, заполненные керосином. В пузырьки вставлены фитили, закрепленные патронными гильзами. Мы идем дальше по тропе, и золотистые точки походят на цепь светлячков, летящих в едином строю.
Тень на тропе! По колонне передается приказ: опасность, стой.
"Донг Лай", – говорит командир Бе Дан, выдвигаясь в голову проверить обстановку.
Проходит вечность или вроде того, и командир Бе Дан разрешает собраться. Мы идем на мерзкий запах.
В тусклом мерцающем свете наших крохотных светильников виднеется огромная голова тигра, все еще свирепая, все еще прекрасная, с зубами острыми как кончики штыков и потолще человеческого большого пальца. Глаз больше нет. Мех в оранжевых и черных полосах обожжен и обуглен. Здоровенные когти ушли глубоко в землю. Мощные челюсти застыли в прощальном дерзком рыке, от которого тряслись деревья.
Мы все собираемся кругом взглянуть.
Даже в мертвом бенгальском тигре весом все восемьсот футов остается что-то королевское. Мы все представляем себе этого тигра, как ужасающ он был в свои последние мгновенья, как рычал, налетал и хватался когтями за огонь, падавщий с небес, как силен и прекрасен он был среди пылающих джунглей. Мы представляем себе тигра, облитого огнем, бесстрашно сражающегося с мощью, понять которой он так и не смог. И как потом огромный зверь обращается в пепел, попав под шлепок напалма, а загущенный бензин капает с ветвей деревьев как горячее варенье.