Старики и бледный Блупер
Шрифт:
Мы спускаемся еще глубже, и тоннели становятся чище и в более высокой кондиции. Стены пещер уже не сырые, и паутин на них нет. На нас больше не нападают с визгом черные тучи летучих мышей. Нашим взорам открываются зеленые брезентовые палатки, разбитые в безукоризненном порядке, штабеля деревянных ящиков, аккуратно поставленных друг на друга, электрические светильники, работающие от генераторов, госпиталь с чистыми белыми простынями, в котором работают доктора и медсестры в белых халатах.
Вот такая у Виктора Чарли Большая Лавка.
Место
Мы пытаемся заснуть. Всю ночь (если только сейчас и в самом деле ночь) печатный станок стрекочет своим "Ка-чанкКа-чанк!" – и не собирается останавливаться.
Когда я просыпаюсь, вокруг меня стоит дюжина бодойцев, все они уставились на меня. Я для них – Нечто, только что прибывшее из космоса на борту НЛО.
Бодойцы в полной военной форме и похожи на школьников. Когда я поднимаюсь в сидячее положение, они смущенно хихикают и поспешают прочь.
Кто-то успел снять с моего бедра полевую перевязку и заменить ее на чистые белые больничные бинты.
Командир Бе Дан присаживается на корточки рядом и вручает мне какую-то еду в жестяной упаковке. Это сухпай китайского образца. Мы вскрываем банки самодельным ножом командира Бе Дана.
В банках преимущественно лапша с овощами и мясом загадочного происхождения, а на запах – дохлая рыба. Я пытаюсь придумать, как бы поизящнее отказаться, когда командир Бе Дан выплевывает кусок пищи, и швыряет недоеденную банку консервированной фасоли в мусорную яму. Я прихожу в ступор, когда слышу от него по-английски: "Китайские продукты – говно".
Похавав, подхожу к печатному станку и смотрю, как он с кашлем выплевывает свежеотпечатанные листы рыхлой желтой бумаги.
Печатный станок очень стар, это тяжелая махина из стали и черной эмали со сколами, произведенная в те времена, когда вещи делались навечно. Все детали в механизме станка изрядно изношены, но вычищены и хорошо смазаны. Сразу видно – за станком хорошо ухаживают, а то бы он просто работать не стал. Прям как старый трактор "Джон Дир", что был у нас в Алабаме на ферме. Отец любил повторять: "На соплях работает. Плохо посмотришь – развалится".
Подходит печатник и приветствует меня улыбкой. Маленький такой толстячок с довольным лицом как у Будды, в белой рубашке, забрызганной краской. Он рассказывает мне по-английски, как гордится своим станком, как его контрабандой вынесли из Сайгона, и как сто человек тащили его сюда разобранным на сто частей, а потом деталь за деталью собрали в тоннеле.
Предложив чаю, печатник говорит: "А ты знаком с Джейн Фондой?" Он вручает мне здоровенную печатную литеру, тяжелую как осколок. От него пахнет краской, и краска у него под ногтями. "Она тоже американка".
"К сожалению, не знаком", – говорю я. Печатник явно разочарован.
"А знаком с работами мистера Марка Твена?"
"Конечно. Читал его книжки".
Печатник кивает, довольный такой. Пока я рассматриваю непривычно выпуклую букву на литере, печатник
Я и не знаю, что сказать.
Печатник продолжает: "Вам нас не победить. Вы даже не знаете, кто мы. Вы нас даже разглядеть не в силах. Ваша страна живет как во сне и стремится убить все, что за его пределами, но мы живем в реальном мире, поэтому нас вы убить не в силах. Мы сражаемся уже двадцать лет, и будем сражаться дальше, пока не одержим победу, пока не обретем свободу. Совсем как ваши предки двести лет назад. Дядюшка Хо открыл декларацию независимости Вьетнама цитатой из американской декларации независимости: "Все люди созданы равными, что они наделены Создателем определенными неотъемлемыми правами, среди которых имеется право на жизнь, свободу и на стремление к счастью". Американские солдаты сейчас сражаются не во имя защиты своей свободы, а чтобы похитить нашу. Чиенси Май, как же вышло так, что твоя великая и героическая страна утратила свое величие и разрешила бандитам ее захватить?"
Пока печатник говорит, он внимательно глядит на меня с ручкой наготове, будто бы ожидает, что я раскрою секреты мироздания словах в двадцати пяти или меньше того. И вдруг до меня доходит, что у меня берут интервью для газеты Фронта.
– Кхунг бьет, – говорю. – Я не знаю.
Печатник разочарованно кивает, но охотно верит, что я и в самом деле не знаю.
Печатник глядит на часы. Говорит: "А ты знаешь, некоторые из здешних больших людей хотят отправить тебя в Ханой, в тюрьму. Но у тебя во Фронте есть влиятельный друг, Тигриный Глаз, командующий Западным районом". Снова смотрит на часы. "Пойдем со мной, пожалуйста".
Печатник говорит командиру Бе Дану: "Товарищ майор, разрешите обратиться?", и командир идет с нами. Мы шагаем мимо странных жужжащих машин и рабочих, которые на них работают. Машины мерно чух-чухают, издавая запахи "Космолайна" и масла, этакие подземные заводы.
Проходим мимо большой палатки. В ней за длинным узким столом сидят пятьдесят-шестьдесят офицеров Северовьетнамской армии в рубашках цвета хаки с короткими рукавами, их красные петлицы усыпаны латунными звездами. Офицеры едят, пьют чай, играют в карты, кладут кусочки сахара в кофе, травят анекдоты, рассказывают всякие враки, смеются, курят трубки и сигары, читают газеты.
Проходим мимо объекта религиозного поклонения десять футов высотой, латунного Будды.
Мы входим в большое помещение, заполненное парой сотен бодойских "собак", рассевшихся на глинобитном полу, покрытом пальмовыми листьями. Все бодойцам по девятнадцать лет, они сильны и в полном здравии, с уставными прическами и в чистых рубашках и шортах цвета хаки. Они в такой кондиции, что можно подумать, будто проверки типа "барахло на шконку" у них проводятся по пять раз на дню, ну, у них это может называться "барахло на гамак".