Старинная шкатулка

Еловских Василий Иванович

Зима выдалась страшно морозной даже для этих мест, трескучей, мела пурга не утихая; хворали люди, в колхозах мерли коровы и свиньи. Чужие беды заслонили перед ним свою собственную, и в эти дни он стал чувствовать себя легче.

Поздним вечером, измерзший, едва передвигая ногами, подошел Васильев к своему дому; вчера он проверил работу отдаленного сельпо и сегодня проехал более сорока километров по отвратительнейшим дорогам, устал чертовски, но было чувство радостной успокоенности.

Во время длительных, беспокойных командировок он отвыкал

от своей квартиры и входил в нее как в малознакомую. Сейчас квартира показалась ему очень чистой, уютной, а обстановка почти роскошной. «В кого я превратился, — горестно подумал он, — если восторгаюсь просиженным диваном, допотопным комодом и вульгарной горкой? А ведь нехорошо, что я так подумал. Кто-то сказал, что человек обладает свойством быстро привыкать ко всякой обстановке».

Из кухни выскочила жена, простоволосая, с простодушной — от уха до уха — улыбкой и поварешкой в руке.

— Ну, что новенького, Надюха?

— Да ничего. У меня-то ничего. А вот тебе письмецо пришло.

— Письмо? Мне! — с некоторым испугом проговорил он.

Васильев получал только служебные письма и присылали их в контору.

— От того… — В ее голосе неприязнь, даже злоба.

— От кого? — спросил он, хотя уже понял, что письмо от Денисова, и похолодел, напрягся, предчувствуя неприятное.

Почерк неразборчив, буквы шарахаются и вправо, и влево, ни запятых, ни точек:

«Здраствуй и прими мой поклон желаю тибе самой развеселай хорошай жизни у меня просьба выдели мне рублей триста и вышли по такому адресу Новосибирск главпочтам до востребованья Иванову Петру Федорычу у миня здесь шмара она возмет ух и штучка с ручкой я тибе скажу а деньги я отдам и еще просьба вышли справку что я работал у тибя в конторе со справкой такой я хоть куда сам понимаешь но что б и печать и все протчее не сообразил я насщет справки когда был у тибя я в общем живу как у Христа за пазухой но лучше устроиться так как ты советывал прими еще раз новасибирский привет и я больше не тревожу не тревожу».

На оборотной стороне конверта написано:

«Лети с приветом приди с атветом».

— Кретин! Дурак! Мерзавец! — Васильев смял письмо и со злостью бросил на дрова возле печи.

— Зачем бросил? — спросила Надя, поднимая письмо.

— А на кой черт мне оно?

— Я думаю, Ваня, надо бы тебе посоветоваться с прокурором.

— Зачем?

— А вишь, о чем он пишет. — Она положила письмо на стол и начала разглаживать ладонью. И делала это зловеще-старательно.

— Да он же тронутый. Такими людьми занимается не прокуратура, а психолечебница.

— Да… если б он тока денег просил. А он еще какую-то незаконную справку требует. А зачем она ему, а? Это же обман государства.

— Ну зачем такие страшные выводы, Надюша. Ты же видишь, что он круглый дурак. Он ненормальный.

— Вижу, что дурак. Но дурак-то дурак, а себе на уме. Справочку, видите ли, дай ему. А где он мотался? И почему Иванову?

У него ж Денисов фамилия. Ты же говорил, что Денисов. Передай-ка это письмо прокурору. И там, если что, быстренько возьмут под микитки.

— Хорошо, хорошо.

— Передай.

— Передам. Только ты зря впутываешься в это дело, Надюша. И неприлично читать чужие письма.

— Да ты что? Ты чего говоришь-то? Я жена тебе или кто?

— Хорошо, передам, передам.

— Нет, мне даже смешно слышать это.

— Ну, хорошо, хорошо!

— Неужели ты не понимаешь, что он подозрительный какой-то. Помнишь, я тебе говорила, что он лез обниматься. Я тогда сказала ему: «Где у вас совесть?» А он мне: «Потерял, дескать. Ишо в начале войны, на фронте потерял. Искал, искал и найти не мог. Так без совести и живу. Сперва-то горевал, а потом радоваться начал, потому как без ее, без совести-то, дескать, куда легче».

— Болтает не зная чего.

— Да болтовня-то какая-то… В другой раз говорю ему: «Не берите греха на душу». — «Хо-хо, у меня их стока, что один маленький грешочек совсем незаметен будет». И давай смеяться: «Прилечу на тот свет и спрошу: где тут дорога в ад? И без проверки ясно, что даже на краешек рая мне не попасть. Тока нету там ничего, и потому греши сколько влезет».

— Шу-утит.

— Неславные шуточки-то.

— Хватит о нем, Надюша. Я хочу почитать газеты.

Но ему было не до газет, он только делал вид, будто читает, а сам, слушая бешеное биение сердца и все еще чувствуя нервное напряжение и холодок в теле, ругал Денисова и себя: «Господи, что за человек! В какой жалкой роли я выступаю».

— Почтальонша зашла воды попить. И спрашивает: «Кто это вам письмо написал с припиской такой интересной: «Лети с приветом, приди с ответом»? А я ей: «Да тут прохвост один». Ну и рассказала как есть. И она стала звать меня: «Пойдем, дескать, к соседу моему. Он разъяснит. Он адвокатом работает». А я не пошла, тебя решила дождаться.

— А что ты ей еще сказала? — спросил Васильев, с испугом подумав: «При этой власти и адвокат может выступать как обвинитель».

— Ну, приезжал, говорю, друг фронтовой.

— Да какой он мне друг?! — выкрикнул Васильев. — Из чего ты заключаешь, что он мне друг?

— Ну, тут… да, тут ошиблась.

— И еще о чем говорили?

— Да так… Она сказала, что ее дядя, фронтовик, тоже стал порядком закладывать. Но тот хоть работает.

— Она читала письмо?

— А я сама ей прочитала. Ты все же сходи к адвокату тому, посоветуйся. Слышишь? Я прямо боюся за тебя, Ваня. Ей-богу!

— Глупости! Из мухи делаешь слона. Как ребенок. Давай приготовь что-нибудь повкуснее. С утра ничего не было во рту.

Но ел он без аппетита. Много выпил клюквенного сока. Пил и пил. И никак напиться не мог.

На другой день Иван Михайлович перечислил в Новосибирск на имя Петра Федоровича Иванова триста рублей и послал письмо, в котором было только четыре фразы, написанные со злым нажимом: