Старинная шкатулка
Шрифт:
— Я знаю, как это делают голуби, — сказал Дмитрий Иванович.
— И Анна Семеновна говорит, что после того эти две птицы как-то сразу опротивели ей.
— Шокировали ее своей безнравственностью, — засмеялся Горшков. — И она их, наверное, больше не кормила?
— Почему же? Кормила. Она добрая.
У обеих женщин, а также и у Танечки, особо бережное отношение ко всему живому. Да и ко всему мертвому. Собирают со стола крошки — бросают курицам или воробьям. Мытую картофельную кожуру относят козе. В доме полно старинных вещей: горка, лавка с резной спинкой, медный рукомойник (висит под навесом без всякого употребления), серпы, ступка… И все это еще крепкое, будто
Он опять подумал, что Зоя Васильевна — мягкий, добрый человек и, наверное, будет хорошей женой. А та думала, что Горшков скромен и, видать, умен, начитан. И будет славным мужем приличной женщине.
Тихо. Спит деревня. Лишь где-то в реке глухо булькнуло раза два. Небо по-прежнему чуть-чуть синевато светлело, и свечение это казалось Дмитрию Ивановичу странным и непонятным.
Дня через три в такой же туманный вечер он сказал ей, сидя на лавочке, что любит ее и очень хочет, чтобы она стала его женой. Старался говорить проще, душевнее, а получалось слегка напряженно, и это злило его. Ведь он всегда ровен и спокоен.
— Но вы же меня не знаете, Дмитрий Иванович. — мягко сказала она.
«Это ты не знаешь меня. И стесняешься говорить об этом», — подумал он, а вслух сказал:
— Чтобы по-настоящему узнать друг друга, надо, как говорят, съесть вместе пуд соли. Может быть, вас не устраивает моя зарплата? Или квартира?..
— Да что вы, господь с вами! Как вы могли подумать? Я ведь тоже буду работать. Днем в школе. И еще могу вечером где-нибудь. Вы, Дмитрий Иванович, не обижайтесь на меня, пожалуйста. Но как-то все… очень уж быстро.
— В быстротечное время живем, Зоя Васильевна, — сказал он и тут же упрекнул себя за пошловатую фразу.
«Она боится показаться излишне уступчивой и легковесной».
Они зарегистрировались где-то в конце отпуска.
— Сейчас делают богатые свадебные вечера, — сказала она с жалкой улыбкой, которая сильно старила ее. — Мне удалось занять только пятьдесят рублей. Но этого маловато, конечно.
— А зачем нам богатый? Пусть будет самый скромный.
— Да, да! — обрадовалась она.
— И потом… Надо бороться с пьянством, — усмехнулся Горшков. — Сейчас везде борются.
— Ну уж, на свадьбе-то…
— У меня тоже есть шестьдесят рублей.
— А на билеты?..
— Оставил.
— Ну, тогда, что говорить!.. Слушай, Дим! А может, ты все же сюда переедешь, а? Мне обещали дом.
— Нет, нет Зоенька. Поедем в город.
Он думал, что на их свадьбу придут самые близкие Зое люди; посидят, поговорят, немножечко выпьют, конечно, ну, споют, попляшут, и все закончится быстро и тихо. А получилось по-другому: только-только сели за стол, как в избу ввалились человек десять незваных гостей — не в меру шумливых парней и девушек, баб и мужиков. Они подарили невесте крепдешину на платье, а жениху — новую кепку. И понанесли всякой снеди. У палисадника стояли мальчишки. Глазели. Переглядывались.
Резко открылась входная дверь. Вошли двое — директор совхоза, полный мужчина с усталым лицом, и лысый старик — рыбак, которого Дмитрий Иванович не раз видел на Волдайке. Директор подал Зое Васильевне большую, пузатую, по всему видать, дорогую вазу. Все довольно улыбались.
— Желаю вам, товарищи молодожены, крепкого здоровья и большого счастья в семейной жизни, — произнес он привычную фразу уверенным голосом.
Старик-рыбак торопливо и стеснительно сунул Горшкову старый закоптелый котелок, наполненный волдайской рыбой, и сказал хриплым голосом:
— Бери! И котелок тоже.
— А котелок
— Он мне теперь уже без надобности. Уезжаю к дочери в Казахстан. А где она живет, там ни реки, ни озера нету.
— Да как же это так? — удивилась Семеновна.
— Да так вот! Я чего тут жил-то? Я все к Зое собирался посвататься. А теперь мне тут, выходит, неча делать, так я понимаю.
Слегка захмелев, Семеновна раза три прокричала:
— Она мне как дочь!
— Приезжай, Семеновна, к нам в гости, — сказал Дмитрий Иванович.
— Да я не найду вас тамока.
— Дай телеграмму. Встретим.
Горшков глядел на простые, веселые лица людей, слушал их бесхитростные разговоры и шутки и думал: «Просто и хорошо…»
Уже перед сном Зоя сказала:
— Я не жила в большом городе. И боязно как-то.
…Дмитрий Иванович работал главным инженером проектного института. Стоп!… Он же токарь? Был токарем. В юности. А сейчас — главный инженер, кандидат технических наук. Родился и вырос в бревенчатой деревенской избе, а строит каменные дома в городе. До сих пор любит рыбалку, грибы, сухие деревенские туманы, шум сосен в тайге, чуть-чуть тревожный и какой-то отчужденный, неземной, а сам живет в центре города, среди кирпичных стен, асфальта и автомобилей.
За всю жизнь он только один раз женился было. То есть, как это «женился было»? О, тут целая история! И горькая, и смешная. Больше горькая. Много лет назад, будучи еще простым инженером, влюбился он в девушку, у которой было красивое личико, по-детски чистые невинные глаза и строгое имя Маргарита. Работала лаборанткой в их институте. Лет на десять моложе его. Они поженились. Она почему-то страшно боялась физического сближения с ним и без конца тараторила: «Не сегодня. Пожалуйста, не сегодня…» И он не торопил ее. Так прошло недели три. Потом ей сообщили, что заболела ее мать, жившая недалеко от них, в районном городе. Дмитрий Иванович проводил жену до автобуса. И когда дней через пять Маргарита возвратилась, он удивился: до чего же изменилась она, стала какой-то растерянной, придавленной. И другие глаза: говорящие, затаенные. Что же произошло? Друзья-однокашники сговорили Маргариту на пирушку. В красное вино, видать, подлили спирту. И кто-то обгулял ее ночью, пьяную. В институте непонятно каким образом разузнали об этом, Дмитрий Иванович долгое время улавливал затаенно насмешливые взгляды. Она плакала, каялась: «Я не буду…» А спрашивается, что «не буду»? Он молчал. И в тот же день ушел от нее. Сейчас бы он простил Маргариту. А тогда не мог. Она вдруг опротивела ему. Он любил ее и ненавидел: странное, горькое чувство. Он несколько раз видел ее на улице. Она опускала голову.
Дмитрий Иванович редко ездил на курорты. Отпуска проводил обычно в соседней, таежной области, в деревне где-нибудь, у реки, облачившись в простую робу, напялив старую кепчонку с покосившимся козырьком и перебросив через плечи потертый рюкзак. Объявлялся токарем. Говорил «робить», «пошто» и другие местные слова. И лишь изредка, забываясь, начинал говорить гладко, по-книжному. Он уставал от интеллигентности. И роль простого работяги была как раз по нему.
Теперь многие институтские женщины засматривались на него, чего он не замечал в прежние годы. Особо настойчива была одна, видная собою, энергичная: «Вы свободны вечером? Я купила два билета в театр…» Какой банальный прием. И чисто мужской. Эту женщину интересовала в первую очередь, конечно же, его должность. Ее глаза, обращенные на Горшкова, были равнодушно-улыбчивые. Они заметно теплели, когда появлялся техник со странной в Сибири фамилией Ветер, рослый красавец и остряк.