Старлинг Хаус
Шрифт:
И все как в ту ночь на берегу реки: вид ее боли вызывает в нем прилив чувства вины, наполняет его острым, животным желанием прекратить это. Он опускается на колени, разбрасывая вокруг себя папки и записки, и тянется к Опал, словно она принадлежит ему.
Но тогда они были детьми, и Опал была слишком занята смертью, чтобы заметить его. Теперь она настороженно наблюдает за ним, ее тело напряжено и прямолинейно. Он гадает, когда она научилась скрывать свои раны от посторонних глаз, и от этой мысли у него сжимается горло. Он останавливает свою руку в воздухе, на дюйм
Через мгновение ему удается сказать, более грубо, чем он намеревался:
— Позволь мне. — Он смутно осознает, что это должен был быть вопрос. Он собирает остатки приличия и добавил: — Пожалуйста. — Опал смотрит на него еще одну неопределенную секунду, ища в его лице бог знает что, а затем медленно опускает руку на диван. Это похоже на капитуляцию, на доверие; Артур не заслуживает ни того, ни другого.
Он проводит пальцами по каждому ребру, проникая сквозь мягкий жар ее кожи, чтобы почувствовать кости под ней. Он хотел бы не чувствовать, как бьется ее сердце по ту сторону грудины, быстрое и легкое. Он хотел бы, чтобы она не смотрела на него с глупым доверием в глазах, как будто забыла, что это он виноват в ее боли. Он хотел бы, чтобы его руки не дрожали.
Но он не находит ни трещин, ни осколков. Ужас отступает, голос становится хриплым.
— Просто ушиб, я думаю. Не перелом.
— Мне повезло. — Опал хочет сказать с сарказмом, но ее ребра слишком быстро поднимаются и опускаются под рукой Артура. Он напоминает себе, что нет никакой срочной медицинской помощи, что он должен прекратить прикасаться к ней сейчас. Отчаянное, животное чувство должно угаснуть, но вместо этого оно становится горячим и томительным, зарождаясь в глубине его живота.
Он чувствует, как Опал сглатывает. Ее голос — это выдох.
— Ты действительно собираешься снова выгнать меня?
Боже, как ему этого не хочется. Он хочет задрать ее рубашку и прижаться губами к ложбинке между крыльями100 ее ребер. Он хочет, чтобы она прижалась к дивану. Он хочет, чтобы она осталась, и останется навсегда.
И Дом тоже: в комнате тепло и сладко, как глициния101 вокруг них, свет нежно-янтарный. Он гадает, заметила ли Опал, что вода из крана льется той температуры, какой она хочет, а подушки всегда лежат именно там, где ей больше всего нравится. Что она никогда не спотыкается на лестнице и не ищет выключатель, что солнце преследует ее от окна к окну, от комнаты к комнате, как кошка, надеющаяся на ласку.
Артур знает, что из нее получился бы хороший Смотритель, гораздо лучше, чем он сам. Он родился в Доме, но Опал позвали, а в Дом зовут бездомных и голодных, отчаянно храбрых и глупцов, которые будут сражаться до последнего.
На мгновение он увидел ее такой, какой она будет через много лет, если Дом захочет: изможденная шрамами и войной, улыбающаяся ему кривой улыбкой через плечо. Смотрители не живут так долго, как раньше, но Опал могла бы. Она будет вести войну всю свою жизнь, будет сражаться так долго и яростно, что сам Ад содрогнется.
До того дня — возможно, через много лет — когда она падет
Если только Артур не остановит все это.
Он убирает руку с ее бока. Воздух остывает на несколько градусов. Гвоздь в полу вырывается из дерева и вонзается в его правое колено. Артур радуется этому.
— Опал. — Он произносит ее имя медленно, смакуя его, как смакуют последний ужин. — Вот что произойдет: я расскажу о Зверях, о себе, а потом ты убежишь. И на этот раз ты не вернешься.
— Ну что ж, третий раз не помешает. — Она смотрит на него с нескрываемым раздражением, словно он ребенок, который в очередной раз объявил, что убегает из дома.
Артур закрывает глаза. Он должен заставить ее понять, но, конечно, не должен видеть ее лицо, когда она это сделает.
Он затараторил ровным голосом.
— Когда эти Звери проникают за стены — когда мне не удается их остановить, — они бегут, пока не найдут кого-нибудь еще, чтобы причинить боль. Их видят только Старлинги, но пострадать может каждый. — Он вспоминает поколения газетных вырезок и дневниковых записей, все эти пожары, наводнения и несчастные случаи, внезапные смерти и странные исчезновения, столетия греха, принятого за невезение. — И некоторые люди… притягивают их.
— Какие люди?
— Грейвли. Прежде всего, они ищут кровь Грейвли. Я не знаю, почему.
Опал становится очень, очень спокойной. Артур благодарен.
— В ночь, когда погибли мои родители, на электростанции взорвалась турбина. Погибли четыре человека. — Артур неловкими пальцами вырвал эту историю из газеты, впервые осознав, что его жизнь ему не принадлежит, что даже его трагедии не совсем его собственные. — После этого я был так осторожен. Я следил за палатами и патрулировал коридоры. Целый год я был бдителен, внимателен. Пока не перестал.
Это было Рождество, первое с тех пор, как он похоронил родителей. В доме появилось несколько унылых клочков мишуры и омелы, но он в порыве горя сорвал все это. После этого он запер меч в старом сундуке, заказал ящик дешевого виски по отцовскому удостоверению и провел неделю в бегах от собственной совести. Он обнаружил, что если начать пить сразу после завтрака, то к полудню можно достичь невесомого, беспечного состояния, а к ужину — полной потери сознания.
И вот однажды ночью он проснулся, прижавшись лбом к могиле матери, с застывшими на щеках слезами, с драматическим чувством, легким стыдом и жуткой тошнотой. Он слишком долго не замечал, что поднялся туман.
Он не рассказывает об этом Опал, не желая смягчать ее ярость жалостью.
— Я видел, как поднялся Зверь. Он смотрел на меня, прямо на меня, и я… — Он смотрел прямо в его глаза — открытые раны, кишащие ужасом, яростью и бесплодным горем. Он не испугался. Как он мог испугаться глаз, которые каждое утро видел в зеркале в ванной?