Старое кладбище

Романова Марьяна

Старик наблюдал за его изменившимся лицом со спокойствием буддийского мудреца.

– Все мы негодовали, парень, не ты один, – наконец вздохнул он. – Но это ничего, тут не так и плохо. Хотя ТАМ было лучше, что уж. Там будущее было, а тут – только эти вот звезды. Зато много времени подумать… Я-то очень уже давно тут, многое повидал. А эти, – он кивнул на приютивший Артема дом, – эти неделю всего… Богатые. Видишь, гроб какой им справили, цветы какие посадили. Не надо тебе лезть к ним. И к пацану мелкому зря стучался – какие у тебя с ним могут быть разговоры. Хорошо, что хоть до той околицы не добрался. Там могилы бесхозные, но я-то знаю. Всякая падаль там лежит, эти душу высосут и не поморщатся. Иди, парень, лучше ко мне,

пущу тебя в свой дом, будем вместе вечность коротать, авось и тоска развеется… Тут же одиноко страшно, хоть вокруг наших и полно, а в гости друг к другу не ходим, не принято так.

– Я хочу домой, – беспомощно, как ребенок, пролепетал Артем, но с места почему-то не сдвинулся, тело отяжелело, словно каменное стало.

А потом мир помутнел, воздух стал вязким, а веки тяжелыми, в рот словно ваты напихали, говорить невозможно стало, хотелось кашлять, чтобы горло прочистить, но не было на это мышечных сил. Артем мешком повалился на землю, как парализованный, даже боли от удара не почувствовал, хоть и упал неловко, руку под себя подмяв. Вдруг перед глазами возникло лицо шамана – огромное и круглое, как луна. И голос его зазвучал: «Со Смертью общаться, как и было заказано!»

Потом все охали – как же такое получиться могло, здоровый же парень, столько приключений за его спиной было, и так бездарно жизнь окончить – и ведь непонятно, где в итоге смерть свою нашел. Ночь была, конечно, прохладная, но не настолько же, чтобы насмерть заморозиться. И на теле не было следов – ни ударов, ни укусов, и кровь чистая. Такое впечатление, что ходил-бродил парень по лесу, потом вышел к старому кладбищу да там и помер тихо. На чужую могилу зачем-то забрел, свежую, семья в ней похоронена была – горе страшное, все вместе в автоаварии погибли, их родственники тело Артема и обнаружили. Лежит на холмике земляном, в небо смотрит взглядом, ничего не выражающим, и венок похоронный к груди прижимает. Еле расцепили руки его закоченевшие, чтобы венок отнять и на место вернуть. Странная история.

Но я ошибся – такое часто бывает с самоуверенными.

Препятствие оказалось совсем не там, где я мог с ним столкнуться.

Всё было банально – обычный вечер влюбленной парочки. Мы выпили чаю с шоколадными кофетами, потом посидели в темноте, на подоконнике, поболтали о чем-то, потом она сама, устав ждать, приблизила ко мне лицо, и я ее поцеловал. Я впервые целовал женщину, и мой внутренний наблюдатель привычно раскладывал по полочкам каждое новое ощущение – мягкость ее губ, запах, вкус ее кожи. Прохладные ладони проникли под мой свитер – это было приятно.

Мне нравилось, что у нее холодные руки.

Я обнял ее, оттеснил к старенькому дивану, она с готовностью осела, уступая мне инициативу – я расстегнул ее платье, и Ольга подняла руки, как маленькая девочка, помогая мне его снять.

Все было словно по нотам расписано, мы просто играли каждый свою партию, и сперва это был идеальный оркестр, рождающий шедевральную симфонию, а потом….

Потом Ольга лежала на моей кровати, на смятых потных простынях, распаренная, сытая, счастливая, и в ее лице больше не было того, что когда-то заставило меня ею залюбоваться, зато, напротив, появилось такое, что всегда казалось отталкивающим – что-то животное, самочье, свиное. Она лежала, выгнув спину, раскинув ноги, бедра ее блестели, соски топорщились, рыжие волосы разметались по подушке. Даже запах ее стал другим – в нем больше не было призрачности, я больше не чувствовал сушеную лаванду, воск и вербену. Крепкий запах разгоряченного тела, соль, мускус, слизь, слипшиеся волосы, коньячное горячее дыхание.

Это было даже не разочарование – скорее страх.

Я боялся ее – теперь она казалась темной богиней-пожирательницей, даже взгляд стал другим, как будто бы этими серыми глазами смотрели на меня все самки этого мира. Храмовые

проститутки Древнего Вавилона с повязками из веревочных жгутов на глазах, которые безмолвно сидят на мраморном полу, а чужестранцы неторопливо ходят между рядов и выбирают понравившуюся, чтобы совокупиться с нею во славу Милитты. Ацтекские жрицы, вспарывающие грудину опоенного зельями врага грубым обсидиановым ножом, чтобы извлечь его горячее сердце. Средневековые ведьмы, которые посылают небу последние проклятия из разведенного на центральной площади костра, и слова их страшные, смешиваясь с запахом горелого мяса, летают над городом, навсегда впечатываются в память свидетелей казни. И первоисточник этого древнего, самочьего, русалочьего, морочного – первая из женщин, Лилит, которую создали равной Адаму, а потом вырезали из священных свитков, закидали камнями суеверий и выселили в самые глубины бессознательного. И вот она мстит – всплывает в глазах каждой из своих дочерей, демоница-пожирательница, свободолюбивая и обращающая в пепел тех, кто недостаточно к ней почтителен.

Мне захотелось принять ледяной душ, смыть с себя ее запах и вот это темное присутствие грубой густой энергии. Мне стало душно – до паники. И к горлу подступил склизкий комок.

Ольга же не почувствовала моего настроения, даже то тонкое восприятие и та нежнейшая чувственность, которые меня в ней когда-то привлекли, теперь отошли на второй план, уступив место этой тяжелой сладкой сытости.

Она потянулась, рассмеялась – как-то утробно, гулко – и переползла ко мне на грудь. Самка была удовлетворена, и теперь ей хотелось нежности.

Такого отвращения я никогда в жизни не испытывал. Она коснулась моей щеки горячей влажной ладонью, и тело подвело меня – я резко сел на кровати, согнулся пополам, и меня наизнанку вывернуло, прямо на плешивый синтетический ковер.

Ольга, конечно, тоже вскочила – засуетилась, разволновалась.

– Что такое? Тебе плохо? Живот болит? Может, врача вызовем? Хочешь, я чай сделаю?

– Все нормально, – процедил я сквозь сомкнутые губы. – Мне просто надо в душ.

– Я тебя провожу. – Она обхватила меня за плечи, навалилась на меня своим горячим телом, я с удивлением понял, что она, несмотря на хрупкость, довольно сильная.

Может быть, если бы она оставила меня в покое, дала бы мне уйти, все было бы по-другому. Я бы пришел в себя, смыл ее соки, успокоил дыхание, под каким-нибудь вежливым предлогом выпроводил бы ее вон.

Но ее несвоевременная инициатива задала тон дальнейшему сценарию – мне было так тошно, так отвратительно, что контролировать себя я уже не мог.

Попытался слабо оттолкнуть ее – Ольга еще плотнее придвинулась, она-то думала, что я сползаю на пол от слабости, и хотела меня поддержать. То, что случилось дальше, я помню как в тумане – но точно знаю, что это была не агрессия, а отчаянная попытка спастись. С трудом держась на ногах, я повернулся к ней, сомкнул руки на ее тонкой шее, увидел обращенный на меня испуганный взгляд, почувствовал в ладонях пульсацию. Хрустнули позвонки, она осела на пол всей своей тяжестью, с глухим ударом, как будто бы мешок с пылью повалился. И меня тоже покинуло сознание, комната поплыла перед глазами, я увидел качнувшийся потолок, танцующую дешевую люстру со сколами, а затем меня поглотила спасительная вуаль темноты.

И там, в этой темноте, произошло настоящее чудо.

Я снова увидел ее, Ольгу, она по-прежнему лежала на полу, но она была жива – смотрела на меня и удивленно улыбалась. Больше не было тяжелого запаха, больше не было низких басовитых частот, к ней вернулась призрачная легкость, она снова была такой, какой я ее заметил впервые – полустертой, словно существующей наполовину.

Она была совершенной и я вдруг подумал, что это же я, я ее вылепил, я сделал ее такой, я вернул ее к единственно правильному, совершенному состоянию.