Старость шакала. Посвящается Пэт
Шрифт:
Кажется, Мерил Хаксли собирается что-то сказать, но в последний момент придерживает свое мнение при себе, и это при том, что она, вполне возможно, вовсе не собиралась спорить с мужем.
– Террористы – вот подлинные революционеры наших дней! Только им хватает организации, денег, а главное, решительности, чтобы потрясти основы мирового капитала. Конечно, капиталисты могут думать все, что угодно. Им даже может казаться, что это они финансирует терроризм, при том, что так оно и обстоит на самом деле. Более нелепой деятельности трудно себе представить, ведь человек, однажды ставший террористом, всегда идет до конца. Значит, он обязательно взорвет тех, кто его породил, но кому на определенном этапе стал не нужен. Ну, или его уничтожат.
Пэт перекладывает
– Сегодня особый день. День, когда магазин «Династия Хаксли» прекращает свое существование. Ну да, ведь нас купили, а значит, магазин может исчезнуть в любой момент. Неужели вы думаете, что в «Теско» спят и видят, как бы сделать так, чтобы каждый год терять пять, нет десять миллионов фунтов в качестве инвестиций в новый бизнес? Или что кто-то настолько легкомысленен, что рассчитывает увидеть новых три, нет пять магазинов «Династия Хаксли» уже через год, причем за пределами Нориджа? Например, в Манчестере, или в Ливерпуле? Да водятся ли на свете такие дураки? Друзья мои, их жестоко обманули. Никто не собирается нас развивать. Мы будем существовать как реликт, который будет приносить прибыль до тех пор, пока на нашем месте компания «Теско» не сочтет нужным открыть более прибыльное заведение. Например, «Теско-экспресс», маленький магазин за углом. Только самые необходимые товары из бесконечного ассортимента «Теско». Или плюнуть на магазин и открыть паб: мне всегда казалось, что для этого у нас прекрасное расположение. А можно и просто ничего делать, кроме одного: медленно и планомерно уничтожать магазин. Ворсинка на купюре – кто о ней пожалеет?
Майкл раздувает ноздри, словно осознание ничтожества его теперь уже бывшего бизнеса разрывает ему голову изнутри.
– А теперь представьте, что станет с купюрой, если поджечь ее, эту ворсинку. Маааленькую ничтожную ворсинку.
Он поднимает бокал, и присутствующие не успевают за ним; слишком далеко он увел разговор в сторону от возможности тоста.
– Великий день! – говорит Майкл Хаксли. – Когда-то о нас будут говорить, как о людях, повернувших русло истории. Вспять или вперед – неважно, если вода в реке насквозь отравлена. Нас будут вспоминать как первых революционеров двадцать первого века, и мне, если честно, плевать, что мое имя будут поминать в одном ряду со Сталиным, Каддафи или каким-нибудь Ильичем Рамиресом Санчесом. Будущее, как и прошлое, оплачивается капиталистами – не стоит всерьез относится к так называемому суду истории. Ах, какой замечательный выдался день!
Он мечтательно качает головой, и Пэт, не удержавшись, быстро запихивает в себя японское лакомство.
– Меня как молнией шибануло, когда я понял диалектику современных террористов. Отчаянную, смертельную, последовательную. Заставить капитал дать тебе деньги, чтобы обратить против него свои штыки. Друзья мои, разве это не единственная возможность покончить с ненавистной системой? И разве это не начало революции? Дать себя поглотить, предварительно проглотив взрывчатку? Вы только представляете себе резонанс от одного взрыва в одном ничтожном магазинчике, только-только купленном крупнейшей торговой сетью? Можно ли просчитать последствия – да что там для «Теско», – для всей несправедливой экономической системы, для всего мира хищнического капитала? А если помечтать и представить, что это только первая ласточка? Говорят, самоубийство – заразная болезнь.
– Майкл, о чем ты? – неожиданно слышится хриплый голос Джона Хаксли.
– О великом дне, брат мой. И о том, что за него не грех и выпить.
– Майкл?
Это Мерил успевает назвать мужа по имени, а он уже делает три быстрых шага и, как был с бокалом в руке, одним движением достает ключ из кармана, а другим – открывает дверь в собственный кабинет. Вот как это происходит, удивленно думает Пэт, вспоминая самолет и пассажиров, и то, что они должны почувствовать в момент катастрофы. Они, возможно,
Вот и все, что она почувствовала, когда женские голоса слились в один истеричный вопль. Вот что она почувствовала, когда поняла, что на полу в кабинете Майкла Хаксли свалена взрывчатка в треть человеческого роста.
***
Перед седьмым днем Уимблдонского турнира Пэт проворочалась всю ночь, не находя в этом никакого удовольствия. Не подействовал даже сеанс аутотренинга и осознание того, что в некотором роде эта ночь стала исторической. Для нее – это уж наверняка. Впитыванию глазами темноты исторической ночи Пэт предпочла бы здоровый сон, но вместо этого ей пришлось выслушивать храп Лоры Харпер, соседки по комнате, не видя которой можно было решить, что в номер Пэт подселили старушенцию вроде миссис Фланаган, а не курносую худющую жердь с россыпью веснушек на лице и груди.
Пэт не могла уснуть, но тот факт, что накануне ее назвали в числе подавальщиков на юниорский финал девушек, был лишь частичным виновником ее бессоницы. Или, если быть точнее, поводом для причины.
Собственно, назначили не только ее. Заканчивалась первая неделя турнира, и Энн заранее сделала все назначения на последующей семь дней – так, как она поступила в отношении первой недели, объявив составы всех бригад на все матчи за день до официального старта турнира. Тогда своей фамилии Пэт не услышала, зато Мэри Литтл получила аж шесть назначений, и Пэт, шесть раз бросая взгляд через головы девчонок, видела лишь невозмутимый профиль Мэри, словно подобной чести удостаивала она, а не ее.
Все изменилось накануне седьмого дня, когда Энн Краддл произнесла «Пэт Беннетт». Сказала всего один раз, но как много услышала Пэт в звучании своего имени! Она не спала, она слушала храп Лоры – издевательское напоминие о том, что даже этому веснушчатому цветку когда-то предстоит увянуть, – и не могла избавиться от мыслей о Мэри. В этот раз ее имя прозвучало лишь трижды, хотя за последнее упоминание – на мужской одиночный финал, – можно было пожертвовать предыдущими восьми. Во всяком случае, Пэт считала, что можно, хотя и ей в этот раз удалось невозможное: она заставила Мэри повернуть голову в свою сторону.
«Пэт Беннетт», сказал Энн Краддл, и Пэт встретилась с Мэри взглядом. Справедливость существует, говорило лицо Мэри и, в особенности, ее слегка задранная бровь. Пэт же с этой минуты потеряла покой.
Изменница, думала Пэт, ворочаясь в поисках усыпляющего уголка кровати и не находя его. Думала она не о Мэри и, само собой, не об Энн. Как так получилось, что она, Пэт, предала Мэри и, главное, в нужный момент не поняла, что предает? Пэт вспоминала разговор с Энн, тогда, в кабинете, под прицелом звездных взглядов с фотографий, и, хоть убейте, не могла припомнить, что чувствовала и было ли место Мэри в ее тогдашних чувствах. Как, оказывается, это просто – ухватиться за соломинку, зная, что кто-то из-за твоего выбора пойдет ко дну. Энн поставила ее на финал, пусть и юниорский, что не меняло главного. Она не шутила и не пыталась вдохновить Пэт любыми способами – даже такими, как несбывшиеся надежды. Энн рассчитывала на нее, и долгое ожидание с финалом на сладкое было последним и решающим испытанием. Экзаменом на выдержку с главным призом – статусом официальной наследницы Энн Краддл.
Наутро Пэт заявилась на завтрак без пятнадцати восемь, когда столовая на пятьсот человек, больше походившая на ангар какой-нибудь гигантской промышленной выставки, лишь начала заполняться, и вместо ровного гула еще различались отдельные голоса и звякание посуды. Она быстро нашла свой столик на двоих и отсчитала ровно пять рядов, чтобы добраться до точно такого же столика Мэри, желтого, как и все столы в огромном зале, где мог бы, наверное, развернуться пассажиский самолет средней вместимости. Пэт села напротив воображаемой собеседницы и стала ждать.