Старший оборотень по особо важным делам
Шрифт:
Покачав головой, Карташов пересек комнату и раздвинул тяжелые шторы. Солнечный свет заставил Стаса поморщиться, что-то пробормотать и накрыть голову пледом.
Собрав бутылки и сигаретную пачку, Карташов ушел на кухню. Раковина была завалена грязной посудой, на столе лежали куски засохшего хлеба, пакет с растаявшими пельменями, банка консервов, которую, видимо, Скрябин начал вскрывать с пьяных глаз, но так и не сумел управиться с открывашкой, и только попортил.
Иваныч сложил мусор в пакет, протер салфеткой часть стола, поставил принесенного
За этим занятием Скрябин его и застал.
Ежась и потряхивая головой, он проковылял из комнаты в кухню и тяжело сел за стол.
– О, явление! – Карташов вполне доброжелательно усмехнулся. – Здорово, красавец!
– Ты как здесь?..
– Светка твоя ключи отдала. Сказала, больше ей не нужны.
– Да пошла она! – Стас подпер голову, посмотрел в пол.
– Я тебе взял поправиться...
Внимательно рассмотрев «маленькую», Скрябин с сожалением покачал головой:
– Нет, хватит. Надо в себя приходить.
Вместо водки он жадно выпил мутного рассола из трехлитровой банки с огурцами, стоявшей на подоконнике.
Карташов продолжал мыть посуду и говорить, время от времени, словно по расписанию, оглядываясь на Стаса, чтобы увидеть реакцию:
– Я в больницу звонил. К худшему не меняется, так что уже хорошо.
– Спасибо. Ты только из-за этого пришел?
– Чибиса застрелили. Через окно камеры, прямо из соседнего дома.
– Не слабо.
– Арнаутов считает, что это Шилов. Такую облаву устроил – весь город на ушах стоит.
– Что с него взять, с дурака?
– Он не дурак... Рома просил меня достать фото Арнаутова и Виноградова. Парнишка этот, который с явкой пришел, мельком видел мента, который Чибиса крышевал. – Иваныч закончил с посудой, вытер руки, снял фартук. Встал, прислонившись к раковине, лицом к Стасу. – Фото я достал, а Рома не звонит. Свяжись с ним, я готов встретиться.
– Я не знаю, где он, – отвел глаза Стас.
– Рома сам предложил держать связь через тебя. Так что брось валять дурака, шутки кончились: если Арнаутов найдет Рому раньше, он его в живых не оставит...
24
Выбрав момент, когда его непосредственного руководства масштабной облавой не требовалось – люди работали, операция шла своим чередом, не принося результатов, – Арнаутов заехал в прокуратуру.
– Я быстро, – буркнул он водителю и, поднимаясь по лестнице и топая по коридору, представлял, как будет извиняться перед Кожуриной.
Извиняться он никогда не умел... Даже если сам признавал, что явно не прав.
Кожурина сидела за столом и писала. При появлении Арнаутова подняла голову, но писать не прекратила. Даже как будто начала еще быстрее водить ручкой по разграфленному бланку. Официальным тоном сказала:
– Слушаю вас, Николай Иванович.
Арнаутов шумно вздохнул. Огляделся, как будто был в кабинете впервые. Заинтересовался
– Я тебе нагрубил. Извини!
Рука Кожуриной дрогнула, и замедлила движение. Голос тоже как-то изменился:
– Солдафон – он и есть солдафон.
Арнаутов вздрогнул. Подошел, оперся на стол Кожуриной. Она продолжала писать.
– Я солдат, и у меня погибли люди! Если он при задержании окажет сопротивление, я ему лично глотку перегрызу!
– Вот пока ты клыками лязгаешь, ты его не найдешь. А головную боль поимеешь. – Кожурина, наконец, бросила авторучку и, сцепив пальцы в замок, посмотрела Арнаутову в лицо. – Ты в курсе, что уже поступило пять жалоб от граждан и юридических лиц? Ты что, решил в городе устроить полный беспредел?
– Пусть сдадут Шилова. Ему кто-то помогает, это ясно.
– А ты заложников возьми. И если он сам не сдастся, расстреливай их, каждый час по человеку.
– Ладно, я дурак, ты умная. – Арнаутов перестал давить стол, сцепил руки на груди, качнулся на каблуках. – Дай совет.
– Знаешь, Коля, почему ты полковником стал?
Арнаутов с легким подозрением посмотрел на Кожурину.
– Потому, что иногда прислушивался к моим советам.
Арнаутов, поджав губы, отвернулся.
– А вот знаешь, почему ты никогда не будешь генералом?
Он посмотрел еще более подозрительно.
– Потому, что мне больше не хочется тебе их давать.
Ни слова не говоря, Арнаутов направился к двери.
Дождавшись, пока он начнет ее открывать, Кожурина все-таки одарила советом:
– Поговори с его девчонкой. Только не лязгай клыками, поговори по душам, извинись. Ты это, оказывается, делать умеешь... Найди подход. Она с ним связь держит.
Арнаутов хмыкнул и вышел.
Вместо работы Стас поехал в больницу и теперь сидел рядом с матерью.
Состояние, действительно, несколько стабилизировалось, и ее перевели из реанимации в обычную палату на восемь больных.
Стас подумал, что в такие палаты кладут тех, кому недолго осталось. Грязные стены испещряло множество трещин, с потолка падала штукатурка, в рассохшемся окне дребезжали битые стекла. Ободранные кровати, дырявое белье желто-серого цвета, в люстре – ни одной лампочки, так что с наступлением сумерек палата освещается только светом из коридора – если, конечно, медперсонал, раздраженный стонами и жалобами больных, не закрывает дверь.
Из лекарств – только капельница с раствором глюкозы да разноцветные витамины, видимо, из рекламных или спонсорских целей предоставленные больнице какой-то фармацевтической фирмой.
Раз уж не могут вылечить, так хоть бы умереть по-человечески дали, думал Стас, держа маму за руку.
Она тяжко вздохнула.
– Мам, что, болит что-нибудь? Что мне для тебя сделать?
– Да тебя мне, сыночек, жалко. Как же ты будешь без меня? Страшно, не сможешь ты один...
У Стаса зазвонил телефон.