Старые истории
Шрифт:
— Казаки в Ростов не поедут, заподозрят неладное, — запротестовал Назаров.
— Не поедут, — поддержал его Ухтомский. — Лучше где-нибудь в большой станице, но в отдалении от города.
— Елизаветинская подойдет? — предложил я. — От нее до Ростова километров сорок пять.
— Годится, — в один голос согласились «руководители движения», и мы приступили к составлению обращения. Когда содержание его удовлетворило всех, мы поставили внизу три подписи: Ухтомский, Назаров, Буденный.
В назначенный день мы с Трушиным и Зеленским отправились в Елизаветинскую на съезд. Бывших военных руководителей повстанцев с собой не взяли — они бы только помешали, дискуссия с
Приехали. Мамочка моя родная! Как же я об этом раньше-то не подумал, голова моя садовая! Шестьдесят три делегата? Какие там шестьдесят три — тысяч семь казаков, казачек, стариков и детей: с делегатами явились их семьи, родня, соседи, друзья, знакомые и знакомые знакомых — предстоящий съезд вызвал огромный интерес.
— Тю-ю, влипли, — сказал я Зеленскому.
— Эх, где наша не пропадала! — бодряческим голосом сказал наш лихой Петр Павлович. А Трушин ничего не сказал.
— Ну что, станичники, — крикнул я, поднимаясь в машине. — Небось не найдется у вас такой хаты, чтобы всем вместиться? Тогда поступим так. Вон видите курган? — махнул я рукой. — Мы въедем на него на машине, а вы собирайтесь вокруг.
Въехали мы на самую вершину, поджидаем станичников.
— Окружают, — затосковал вдруг Зеленский. А Трушин ничего не сказал.
На нас были надеты длинные плащи — погода в этот день была свежевата, да и ветерок, который постоянно и неутомимо гуляет по донским степям, задувал изрядно. Но нам грех было жаловаться: под плащами мы прятали гранаты и револьверы — живыми сдаваться не собирались.
Когда все подтянулись, я поднялся и как мог громче сказал (точнее было бы сказать — сымпровизировал, но что делать, это было еще одно оружие):
— Прежде чем начать работу съезда, я должен сообщить вам, что доложил Владимиру Ильичу Ленину о второй повстанческой волне, и товарищ Ленин приказал, чтобы ни одной капли трудовой крови пролито не было.
Народ зашумел. А я продолжал:
— Кто они, эти ваши руководители восстания? Князь и врангелевец. Что связывает вас с ними, что общего между вами, почему вы, люди труда, люди земли, на которой вам завоевана возможность свободно трудиться, позволили себя беспощадно обмануть людям, с которыми у вас нет ничего общего? Мы приехали сюда, к вам, с самыми мирными намерениями, а между тем могли бы вести себя и по-другому: ведь вы кто такие? В сущности, вы враги Советской власти!
Здесь я им подробно и честно изложил свою мысль о расквартировании Конармии по хуторам и о своем варианте бескровного обезглавливания восстания. Казаки опять зашумели, на этот раз с несколько иной интонацией: видимо, моя идея им не очень понравилась. А я тем временем продолжал:
— Враги Советской власти хотят задушить республику, а вы поддались на их провокацию и, вместо того чтобы крепить вашу, народную власть, позволили контрреволюции вашими же руками вести против государства, которое еще молодо и неопытно, экономическую борьбу, умножая разруху… Ладно уж, — отпустил я их душу на покаяние и небрежно взмахнул рукой. — Мы не оккупируем хутора, не будем наказывать виноватых; не будем никому мстить. Но все вы должны заняться мирным трудом.
Потом я обрисовал казакам экономическое положение республики, обвинил их в том, что они взваливают на власти те грехи, в которых повинны сами.
Теперь я уже не помню всего, что сказал тогда казакам:
И тут я понял, что люди плачут. Если есть гомерический смех, то зрелище, которое открывалось предо мною, я назвал бы гомерическим плачем. Рыдали все: в голос — женщины, утирали слезы мужчины, ничего не понимая, ревели дети. Шум стоял невообразимый!
Не знаю, что послужило этому причиной. То ли пришло душевное облегчение, подобное тому, которое испытывает человек, долго носивший в себе какую-то вину и наконец сознавшийся в ней. То ли потому, что руки истосковались по земле и можно снова заняться родимым делом. То ли причиной послужило сознание того, что можно начать жизнь сначала, прощенными и свободными, ничего и ни от кого не скрывая. Не знаю.
Когда они успокоились, я предложил избрать председателя съезда.
— Буденного! — кричат. — Буденного!
— Нужен, — говорю, — секретарь.
— А вон рядом с тобой сидит, небось грамотный?
И Трушин стал секретарем.
Резолюция съезда состояла из двух пунктов примерно такого содержания:
1. Каждый из участников второй повстанческой волны, расписавшись в имеющихся у нас списках против своей фамилии, получает справку о роспуске организации.
2. Повстанцы должны сдать все имеющееся у них оружие.
Второй пункт резолюции был выполнен необычайно точно и честно: казаки сдали не только хранившееся у них оружие, но и подобрали на полях и передали советским властям все оставшиеся от боев патроны и даже пустые цинковые коробки из-под них.
Так окончилась вторая повстанческая волна Юга России.
Старые истории
Меня часто спрашивают, знал ли я такого-то человека, знал ли этакого. Знаком я был со многими интересными людьми, с некоторыми дружил, с иными поддерживал товарищество. И почти всем известным личностям, которые приезжали в нашу страну, был представлен. Ручку жал. И не потому, что добивался этого знакомства. Дело было как раз наоборот. На приемах, на встречах подводили ко мне человека и говорили: «А вот наш Семен Михайлович Буденный, которого вы так просили вам показать». Тут я поворачивался вправо-влево, чтобы лучше рассмотрели, крутил ус и пожимал ручку.
И вот таким образом я сейчас половины тех не знаю, кого подводили, не знаю, зачем подводили, только по памяти своей счастливой помню, когда подводили.
Потому что если бы за теми именами, что произносились, я ощущал дело этого человека, знал бы, в чем его ценность, может быть, и улыбнулся бы ему по-другому. Да и теперь было бы что порассказать.
Я, правда, заклялся в последнее время говорить некоторым любопытствующим, что когда-то чего-то не знал. Казалось бы, разве не естественно? Рос, сами знаете, в какое время, в какой среде, работал с малолетства, поневоле к каким-то знаниям, приобретениям пришел позже, чем хотелось бы. А таким интересующимся признаешься в чем-то откровенно, глядишь — уже расписали. И языком-то я у них разговариваю каким-то заскорузлым, нечеловеческим: сплошные «ась» да «кабыть». И смотрю на все как баран на новые ворота. А в фильмах, так я все время щи ложкой хлебаю да кулаком по столу стучу. Обидно. Нет, думаю, хватит. Теперь я Гегеля с пеленок знаю, а до теории относительности еще до Эйнштейна додумался, но скрыл по великой своей человеческой скромности.