Старые истории
Шрифт:
На территории вновь созданного Северо-Кавказского округа орудовала двадцать одна тысяча вооруженных бандитов. Это были остатки разгромленных деникинских войск. Фронт вел с ними борьбу, но она отличалась необычайной сложностью: разрозненные отряды бывших деникинцев и сочувствовавших им были очень подвижны. Они спускались с гор, грабили, убивали и прятались обратно в свои логова. Самая крупная банда — полковника Овчинникова — насчитывала тысячу двести человек, самая маленькая — полковника Васильева — семь.
Вслед за начальником особого отдела я вызвал председателя ДонЧК, но того на месте не оказалось, и пришел его заместитель Зявкин.
Он значительно пополнил уже имевшиеся у меня сведения.
— Семен Михайлович, — сказал он, — наибольшее
Дело в том, что на нашей территории почти что сформирована многотысячная армия из донских и кубанских казаков. Это движение названо «вторая повстанческая волна Юга России» [1] . Его вдохновитель — контрреволюционный эсеро-меньшевистский Викжель — Всероссийский исполнительный комитет железнодорожного профсоюза Северо-Кавказской железной дороги. Военный руководитель — бывший генерал царской армии князь Ухтомский. Сейчас он заместитель начальника оперативного управления Северо-Кавказского фронта. Его адъютант — наш человек, чекист, молодой, но очень дельный и инициативный. Ему удалось достать и сфотографировать полные списки повстанцев. О заговоре у нас есть все данные, Ухтомского можно брать хоть сейчас.
1
Первая повстанческая волна Юга России, поддержанная белогвардейскими врангелевскими десантами, высадившимися на Дону и Кубани, была разгромлена частями Красной Армии весной 1920 года.
— Что он за человек? — поинтересовался я.
— Ну, во-первых, широко образован. По своей военной профессии он топограф. По политическим убеждениям — монархист. Что еще могу о нем сказать? Очень смелый человек: в германскую получил четыре штыковых ранения.
— Да, это о многом говорит. Значит, сам ходил в штыковые атаки. Жаль!
— Чего жаль, Семен Михайлович?
— Да жаль, — говорю, — что такой смелый человек — и не с нами. Тем он опаснее. На кого он опирается?
— В штабе, конечно, ни на кого, кроме своего адъютанта, тот у него лицо более или менее доверенное. Во всяком случае, поручения кое-какие выполняет, хотя, конечно, к руководству не привлечен. Но в гирле Дона, в камышах, скрывается полковник Назаров. У него там нечто вроде штаба. Этот Назаров был заброшен к нам Врангелем во главе десанта некоторое время назад. Ну, десант мы разбили, а оставшиеся в живых беляки подались в камыши и затаились. Ухтомский, — продолжал Зявкин, — поддерживает с Назаровым постоянную связь. К нему регулярно ходит катер, который, кстати сказать, мы ему любезно предоставили. И всячески следим за тем, чтобы его рейсы были «благополучными». По нашим сведениям, Семен Михайлович, двадцатого июня повстанцы собираются захватить Ростов. Ухтомский уже заготовил приказ о назначении Назарова командующим Ростовским округом.
— Это, значит, вместо нашего Климента Ефремовича. Да, веселенькие дела. А как повстанцы вооружены? Это ведь непростое дело — вооружить такое количество народа.
— Да у них с оружием только около трех тысяч. Остальных предполагается вооружить за счет Ростовского арсенала.
— Я смотрю, дело у них широко поставлено.
— Да, готовятся серьезно.
Вот какими сведениями обогатился я третьего июня, в день приезда в Ростов, по месту, так сказать, моего нового назначения.
Нужно было принимать какие-то решительные меры, а испытанной Конармии под руками нет. По моим подсчетам, ее приходилось ждать
Нет, крикнул бы я своей Конармии: «Шашки в ножны!» — разместил бы части по тем станицам, где повстанческое движение было наиболее активным, и оставил бы их там впредь до полного перевоспитания станичников. И делу польза, и никакого кровопролития.
Возьмите крестьянина. Трудяга, всецело подчиненный своему клочку земли, работе от зари до зари — иначе не выживешь, попросту с голоду подохнешь, и никто ведь не поможет, такие люди были. Каждый себе, каждый для себя. Не уродило — сам виноват. Кто тебе руку протянет, кто от себя оторвет? Каждый может оказаться в таком положении, и рассчитывать не на кого. Я сам из крестьян, мне ли этого не знать?
Я верхом ездил с детства, лошадей знал и любил. Я на Дону родился и вырос, но Дон был «не для меня». Отец здесь всю жизнь прожил? Это не считалось. Его двухлетним дед привез из-под Воронежа, а воронежским, да и любым другим, на Дону не было места. Ты не казак — иногородний. Какие могут быть претензии? Знай свое место.
И в армию я призывался в Воронеже. Направили в драгунский полк. А драгуны — это нечто среднее между пехотой и кавалерией. Среднее-то среднее, а все-таки на лошадях, верхом все-таки. И лошадей этих выезжать надо.
Я оказался лучшим наездником в своем полку. За умелость мою отправили меня в 1907 году в Петербург, в офицерскую кавалерийскую школу — при ней были годичные курсы (в нашем понимании) для нижних чинов. Офицерская школа помещалась на Шпалерной улице — сейчас улица Воинова.
Это даже трудно себе представить, как по тем временам мне повезло, что меня направили в какое-то учебное заведение. Я ведь хотя читать-писать умел, но достиг этого самоучкой, в школе ни дня не был.
Молодые годы — они рядом, вот они. И как к сорока подходит, уже понимаешь: нет старых, нет молодых, все рядом. Человек един во всех его возрастах, обличьях, и это ой как скоро начинаешь понимать. Жизнь человеческая сжата в кулак, спрессована временем, а оно летит, несется… В ранней молодости существуют понятия «старый», «молодой»… А потом все это кончается. Тело старое, но душа-то всегда молодая, она ведь не меняется, она во весь век человеческий прекрасна и вечна. И вот начинает обременять тебя твое старое, немощное тело. А темперамент живет. Тогда начинаешь свой дух подчинять физическим возможностям. И он подчиняется, смиряется. А этого нельзя делать, это смерть. Лучше быть смешным, лучше продолжать слабой рукой размахивать шашкой. Вот врачи говорят — подлечим, вылечим. А я ведь не больной, я просто старый.
И вот идешь по улице Воинова — бывшей Шпалерной. Справа, тоже бывший, манеж, тот, в котором мы ездили, в котором нас учили из молодой, сырой лошади делать послушного, выезженного коня, на которого сесть — одно удовольствие. Слева — «амуничники», там теперь люди живут. Чуть дальше — Кикины палаты. Один из первых домов Петербурга. Этот Кикин сначала ходил под рукой у Петра, помощником был. Потом решил к царевичу Алексею переметнуться. Переметнулся. Ну, Петру это не слишком понравилось. Он Кикина примерно наказал, а в доме его устроил публичную библиотеку. Первую в России. Я бы сейчас там тоже библиотеку устроил — традиции надо почитать.
И упирается Шпалерная в Смольный монастырь. Барокко. Растрелли. Дивной красоты храм. Так вот тогда, учась в офицерской кавалерийской школе выезжать лошадей по всем правилам искусства, я своей крестьянской сметкой быстро сообразил, что занимаюсь крайне выгодным для себя делом. Явлюсь я в станицу мастером-берейтером, или, по-нашему, тренером, да меня конезаводчики с руками оторвут.
Или это не я так думал? Нет, я. Значит, не сразу оно ко мне пришло, мое революционное сознание. Людей воспитывать надо, готовыми революционеры не рождаются.