Старые истории
Шрифт:
— Я, может быть, примитивно рассуждаю, — говорила Анна Павловна Эдит, когда та приходила к двоюродной сестре выреветься, — но он хочет разменять квартиру так, чтобы дети остались с ним. И тебя вытолкнуть в коммуналку.
— Дети ему не нужны, — рыдала Эдит.
— Нужны, для метража.
— Ко мне Анечка вчера подошла и говорит: ты нам с Сережей алименты, что платит отец, в руки отдавай, мы сами питаться и одеваться будем. Слыханное дело? Обедов, говорит, не готовь, мы их все равно есть не станем.
Эдит размазывала по лицу мокрень, сморкалась в платок, начисто смывая брови.
— Если ты права, и у него цель отселить меня, я к матери уйду, что я буду их комнаты лишать? — захлебываясь, говорила она. — Я из-за
— Маленькие, да удаленькие.
— Нет, они хорошие.
Хорошие сказали, что останутся с отцом. Тот нашел вариант обмена: им двухкомнатную, Эдит восемь метров в многонаселенной. Она собралась и ушла к тетке Варваре. А у той уже не было сил, чтобы сгноить проклятого зятя.
А Эдит слегка тронулась. Вдруг зачастила в церковь, глупости какие-то святые бормотать стала.
— Тетка ведь не была особенно набожной, — сказала Анна Павловна.
— Похаживала в церковь, похаживала, — сказала мать. — Грешила да каялась. Вот бабушка в бога не верила, хотя крестик и носила. Ты помнишь, у нее через нос шрам шел?
— Не помню. А отчего шрам?
— Она, еще в гражданскую, уже после того, как деда белые расстреляли, пошла как-то в церковь, то ли на исповедь, то ли помолиться за папу, чтобы цел остался. Встала перед попом на колени, хотела крест поцеловать. А он этим здоровенным медным крестом как шарахнет ее по лицу. Нос и перебил, она ведь носатенькая была. Как папа говорил: нос на семерых рос, а пришлось одному носить. С той минуты она с верой в бога и покончила.
— Завязала, — уточнила Анна Павловна.
— Ну да, я и говорю — завязала. А крестик носила: на всякий случай, говорила, кто знает, — мама пальцем указала в потолок, — вдруг там все-таки что-то есть. — Засмеялась: — Вспомнила, папа рассказывал. Привез он из деревни мать и Варвару, поселил у себя. Вечером зашел к ним в комнату, а те обе стоят и юбками что силы только есть размахивают: лампочку электрическую гасят. «Что, — говорят, — Паша, у тебя за лампа такая, задуть не можем».
Мама снова засмеялась, и лицо у нее стало особенное, каким становилось всегда, когда она думала об отце.
— Около папиной деревни конзавод был, так многие деревенские при конюшнях состояли. Папины-то крестьянствовали, землю арендовали у хозяина завода. А Варвара — та в горничных у управляющего служила.
— Где почище да полегче, — влезла Анна Павловна.
— Рассказывала, когда белые через их места отступали, офицеры, конечно, у управляющего остановились. Пили по-черному и все ее погадать просили, какая, дескать, судьба им уготована. Она им и объясняла, что ожидают их всяческие беды и несчастья, дело их окончится полной неудачей и улепетывать им нужно как можно скорее.
— Ну да, революционерка, — резюмировала непреклонная Анна Павловна.
— Что ты на нее так? Нет ведь уже человека.
— Добрая ты женщина, мама.
— А чего мне быть злой, Аня? Я очень счастливую жизнь прожила. Папа у нас какой был, да и вы меня не очень огорчаете. То есть огорчаете, конечно, но когда оглянусь вокруг, то понимаю, что дети у меня хорошие. Я как-то девчонкой, лет двенадцать мне было, из деревни к дядюшке в Козлов приехала на каникулы, он там учительствовал. Гуляла во дворе, вдруг — цыгане. Одна подошла ко мне, говорит: «Я тебе погадаю». Я говорю: «У меня денег ни копейки». — «А я так, бесплатно. Судьба у тебя интересная. Будешь ты жить всегда хорошо и радостно. Замуж выйдешь за Павла. И доживешь до семидесяти пяти лет». Вот. Ерунда, конечно, но любопытно, — и снова засмеялась. — Когда в институте училась, за мной один однокурсник, Павел, ухаживал. Такой сморчок плюгавенький. Я очень расстраивалась: вдруг, думаю, это он. Так что, если по гаданию, мне еще десять лет жить. А делать тут мне вроде бы уж нечего.
— У меня сегодня день критического восприятия действительности. Надо бы перебить чем-нибудь.
— Настойки женьшеня выпьешь?
— Тю! Тут без пол-литры не разберешься, а ты — женьшень.
Вкрадчиво подал голос телефон.
— Муж тебя, — передала трубку мама.
— Аня, меня занарядили на это ваше совещание идти. Во сколько там начало?
— В семь, но я, Ванечка, туда не собираюсь, — Анна Павловна даже расстроилась.
— А я, дурак, обещал, думал, тебя там увижу. Вот черт! И поесть не успел, жрать хочу — сил нет.
— Ванечка, с ума спятил, что же, так и мотаешься весь день голодный?
— Так я о том тебе и толкую, — яростно прорычал муж.
— Если тебе легче от этого будет, я приеду на совещание.
— Не дури, Анька, — голос мужа потеплел. — Лучше встречай горячим обедом, а я постараюсь смыться пораньше. Хватит по гостям шастать, иди домой.
— Чайку с мамой напьюсь и отправлюсь.
— Скорее. Что с шахматами?
— Да не играли вчера! Тайм-аут взяли.
— Домой гонит? — улыбнулась мама. — Мой тоже, бывало, — уйду в магазин на полчаса, вернусь, а он шумит: «Где тебя весь день носит?» — и лицо у мамы стало особенным и грустным. — Ладно, Ань, иди. Ты и в самом деле на похороны не придешь?
— Скорее всего, нет. Но не из мстительности — чего уж теперь. Просто не могу, дела не позволяют.
— Приходи почаще, Анечка! Мы по тебе скучаем. Нам без тебя неуютно.
Анна Павловна вызвала лифт, мать смотрела на нее из дверей.
— Мне так отца не хватает, Аня. Такая у меня тоска! — прошептала она.
Анна Павловна быстро вернулась к дверям и обняла мать.
— Держись, хорошо? Ну что же делать, мама? Надо жить.
— Я держусь. Приходи почаще.
По дороге домой Анна Павловна заскочила в большой универсам на бульваре. Народу было вполне пристойное количество, поэтому, толкая перед собой тележку, она споро проскочила по залам и пристроилась в ту из двух очередей, которая показалась ей короче. Продвигались мирно и энергично. Анна Павловна рассеянно озиралась, думая о маме, о том, какое счастье жить с любимым и какое несчастье — с нелюбимым. А поскольку в голову ей вечно лезли какие-то параллели, то почему-то стала прорабатываться пушкинская притча, вложенная в уста Пугачева, насчет того, что лучше питаться сырым мясом и прожить недолго, но ярко, чем оттарабанить целый век, закусывая дохлятиной. Только прилепить эту мысль к любви и нелюбви Анна Павловна не сумела. Покрутила ее, покрутила и бросила. «А! — тряхнула она головой, — надо жить страстями».
Между тем в очереди уже начали жить страстями. Зачин инцидента Анна Павловна, размышляя про любовь, благополучно упустила, а за развитием его понаблюдала.
Когда в словесной распре оказалось задействовано избыточное, на взгляд Анны Павловны, количество народа, она поняла, что пришел и ее черед внести свою лепту.
— Люди! — сказала Анна Павловна громко, спокойно и раздумчиво. — А если война случится, мы что же, вообще друг другу глотки перервем?
И все замолчали.
Нагрузив товарищей по очереди информацией для размышления, Анна Павловна опять попыталась сосредоточиться на вопросе о любви, но ее отвлекло движение в соседней цепочке покупателей, протянувшейся во вторую кассу. Анна Павловна скосила глаза и заметила, что какой-то гражданин меняется с бабулей местами, да не просто меняется, а пытается этой бабулей прикрыться. И прикрыться именно от нее, Анны Павловны. Да и гражданин не какой-нибудь, а ее собственный директор Иван Потапович. Тот самый, что днем ощутил недомогание и на совещание из этических соображений не хотел отправлять вместо себя Ванюшкина. Ну, тот, которого никто не жалеет.