Старые истории
Шрифт:
И тут на ум пришла тетка Варвара. И вспомнилась она, мирно перестегивавшая старые одеяла, разложенные на большом отцовском обеденном столе, за которым когда-то собиралась большая семья.
Это такое мирное занятие мало вязалось с обликом постаревшей и в силу этого поспокойневшей Варвары, потому что, несмотря на ее благолепный облик, вид она имела все-таки корсарский: щеку и лоб перехлестывала белая вязанная из собачьей шерсти повязка — у Варвары болел тройничный нерв.
Анна Павловна оглянулась, вернувшись от мыслей своих в сейчас. Надо сказать, что, если она задумывалась или вспоминала, она
Вернувшись в сейчас, Анна Павловна поняла, что природа напоминает ей смертельно больного, которого врачи, наконец пожалев, отключили от искусственных почек, механических легких и рукотворного сердца, дав возможность умереть спокойно. Но это были издержки профессионального мышления Анны Павловны. Она, конечно, ошибалась. Природа погибала естественной смертью. И впереди ее ждали — расцвет и обновление.
Тут очень вовремя к расходившейся мыслями Анне Павловне и задремавшей на припеке Светлане Никодимовне Устьянцевой из шестой лаборатории подошел Коля Жданов и прозаическим озабоченным голосом сказал:
— Дамы! Гоните рупь.
— Теперь-то для чего? — подозрительно спросила Анна Павловна.
— Арбузы в сельпо привезли.
— Тогда ладно.
Светлана и Анна Павловна охотно протянули по рублю, а Коля распорядился.
— Подтягивайтесь к костру, туда, где дымок, — показал он генеральное направление. — И — отдых. А мы сейчас.
И убежал, стройный, молодой и легкий. Скачками убежал, как горный козел.
А дамы, кряхтя, встали и, наполненные сознанием хорошо выполненного долга, не очень изящно, враскачку, на что подталкивали их негородские костюмы, двинулись к автобусу за своими узелками.
— Ты хоть перчатки сними, — напомнила Устьянцева.
— Ба! Что же это я в них до сих пор прею? — ахнула Анна Павловна, стянула сначала нитяные и швырнула их в духовитое болотце, что сразу наступало за полем, затем в борьбе, оскверняя литературный русский язык, содрала резиновые и отправила их туда же. И только потом взглянула на руки, которые, по ее словам, ей сегодня должны были очень понадобиться, и, заметьте, в лучшем их виде. И аж зажмурилась.
— Ой! — сказала она. — Глянь-ка, — сунула она вздыбленные кисти к Устьянцевой.
Ну что вам объяснять, что это были за руки? Бесцветные, как у утопленника, если вам их приходилось встречать, такие же набрякшие. Со сморщенными подушечками пальцев. И еще — все в белых разводах от талька, которым выпускающие предприятия удобряют внутренность этого резинового нечто. Гадостные руки, поганые.
— Не переживай, — сказала Устьянцева. — Испарятся, усохнут, через час приобретут вразумительный вид.
Около автобуса уже колотился народ. Двери были задраены, вещмешки замурованы.
— Жрать хочу! — хулиганила Катя Прокушева из бухгалтерии. — Где шофер? Хамство какое. Или дрыхнет он там?
Тут двери нахально клацнули и распахнулись. Складненький, крепенький водитель, имеющий мужественную внешность, просунулся из проема и гаркнул:
— Кончай бузить, заходи! Поспать нельзя?
Бузить
Вдруг оказалось — довольно далеко.
Место для костра выбрали обжитое прежними работничками. На черном, выжженном кругу старого кострища сейчас горел неквалифицированно, на взгляд Анны Павловны, сложенный костер — именно что не сложенный, а беспорядочно наваленный. Горит — и ладно, и бог с ним. Анна Павловна в последнее время удерживала себя от желания вмешиваться во все подряд и наводить свои порядки. Она, и, думаю, не без основания, считала это одним из признаков стареющего активного характера. И старалась себя не расшифровывать.
Отвернувшись от костра, чтобы все-таки не полезть с замечаниями, Анна Павловна стала потрошить свой мешок. Там нашлись кое-какие приятные для гастронома штучки: уже нарезанная, естественно, холодная пицца, вкусненькая даже на глаз, отдельно в баночке засоленные лично, ручками Анны Павловны, огурцы — все как на подбор, величиной с мизинец, на один укус. Потом пошли бутерброды с бужениной (хлеб белый), бутерброды с омлетом (хлеб черный) и свежий огурец, один, но безразмерный. И как венец творения — пол-литровая, узкая, с легким изгибом для ношения на мужском заду фляжка из нержавейки. С крепким холодным кофе. Та самая, что издавала то самое приятное бульканье, когда Анна Павловна карабкалась в автобус в семь часов ноль-ноль минут утра.
И тут Анна Павловна совершила сознательный, но, по мерке нашего общежития, позорный поступок: она блудливо зыркнула глазами по сторонам и фляжечку заховала обратно в мешок.
Побуждения, толкнувшие Анну Павловну на такой стыдный поступок, были просты и бесхитростны. Сам вид фляжки предполагал наличие в ней совершенно определенной начинки. И Анна Павловна, в общем-то смелая женщина, вдруг испугалась кривотолков. «В следующий раз термос возьму. К чему мне эта морока?» — запоздало подосадовала она.
Особенной игры ума Анна Павловна ожидала от очень наблюдательной секретарши академика, которая вот в это самое время, когда Анна Павловна прячет похудевшую сумку за сваленное бревно, легкой походкой, играючи шагает через поле, делая вид, что держится за дужку ведра, в котором складненький, ладненький водитель автобуса несет для коллектива чистую воду. Чтобы попить.
А пить хотелось даже больше, чем есть. Для начала, конечно.
Анна Павловна уселась на бревно, подтащенное к кострищу прежними поколениями картофелеизымателей, и обмякла. Прижалась грудью к высоко торчащим коленям, эти самые колени обняла и о них же оперлась подбородком. Получилось удобно, хотя со стороны — закорючка закорючкой. Устьянцева бросила ее и пошла удовлетворять свою неуемную жажду общения. «Из-за чего, — подумала Анна Павловна, — настоящего ученого из нее и не получилось. Но, — подумала Анна Павловна, — к этому Светлана никогда не стремилась, жизнью почти довольна, а значит, все славно».