Старые страницы
Шрифт:
Требуется съ женщины много, платится мало. Диво ли, что соблазнъ боле сладкой и сытой жизни отбиваетъ ее отъ труда и бросаетъ въ разрядъ «продажной красы»? О предпочтеніи перваго второй можно говорить справедливыя и хорошія слова съ утра до ночи. Ho y справедливыхъ и хорошихъ словъ есть одинъ огромный недостатокъ: какъ голосъ долга, они вс требуютъ отъ человка подвижничества во имя идеи. Подвижничество же массамъ не свойственно, но лишь единицамъ изъ массъ. Очень хорошо быть Виргиніей, но, если бы Виргиніи встрчались по двнадцати на дюжину, ихъ не заносили бы на скрижали исторіи, какъ поучительную рдкость. И – когда двочк лтъ 17–18 предоставляется выборъ между пятнадцатичасовою ежесуточною каторгою и паденіемъ, она обычно предпочитаетъ грхъ и сытую жизнь честному труду на житейской каторг. Одной Виргиніей въ спискахъ житейскихъ становится меньше, одной Катюшей Масловой – больше. Эти бдныя Катюши Масловы гибнутъ, какъ мотыльки на свч – сотнями, тысячами, тупо принимая свою гибель, какъ нчто роковое, неотмнное. Чтобы мотылекъ не летлъ на свчу, надо поставить между нимъ и ею надежный экранъ… Такой экранъ, говорятъ намъ, есть женскій трудъ, полноправный съ трудомъ мужчины. Прекрасно. Но сдлайте же трудъ этотъ и равноцннымъ труду мужчины, потому что иначе – экранъ дырявый, не заслоняетъ свчи. Если выхотите, чтобы женскій трудъ парализовалъ проституцію, сдлайте его хоть сколько-нибудь способнымъ не теряться въ сосдств съ нею своимъ безсильнымъ заработкомъ въ совершеннйшій мизеръ; a жизнь честной работницы сдлайте сыте и, слдовательно, завидне мишурной обстановки – «убогой роскоши наряда», достающейся въ удлъ продажнымъ женщинамъ. Если
II. «Аглицкій милордъ»
По всмъ газетамъ прокатилась скандальнымъ громомъ, такъ называемая, бекетовская исторія. Власть имущій казанскій земецъ, человкъ изъ хорошей дворянской фамиліи, богатый, образованный, обольстилъ бдную двушку, сельскую учительницу, состоявшую подъ его началомъ. Когда утхи любви привели жертву казанскаго Донъ-Жуана къ интересному положенію, онъ же, Донъ-Жуанъ этотъ, уволилъ ее отъ должности – за развратное поведеніе. Опозореняая и выброшенная на улицу, двушка сдлала обольстителю своему колоссальныйскандалъ, обратясь съ жалобою въ земское собраніе, при чемъ разъяснила грязную исторію во всхъ подробностяхъ, не пожалвъ ни «его», ни себя. Получилась весьма отвратительная картина нравственнаго насилія, начальственнаго понудительства на развратъ и какой-то озврлой, безсмысленной жестокости, смнившей «любовь» посл того, какъ вожделнія были удовлетворены, страсти остыли, наступили пресыщеніе и звота. Земцы были справедливо возмущены, и лишь одинъ въ сонм ихъ остался спокоенъ и даже, можно сказать, величавъ до чрезвычайности – самъ герой сквернаго дла. Съ надменнымъ хладнокровіемъ англійскаго или, – какъ въ старину говорилось и какъ на «французско-нижегородскомъ» язык оно лучше выходитъ, – «аглицкаго» милорда, съ краснорчіемъ и апломбомъ, достойными лучшаго примненія, онъ «имлъ честь заявить почтенному собранію», что связи своей съ учительницею не отрицаетъ, но это – его, аглицкаго милорда, частное дло, a не вопросъ общественный и, слдовательно, обсужденію почтеннаго собранія поступокъ его подлежать не можетъ и ве долженъ. Но, сладострастничая en homme prive, онъ считаетъ долгомъ своимъ блюсти цломудріе въ качеств дятеля общественнаго, – и вотъ почему не только почелъ себя обязаннымъ уволить свою жертву отъ должности, но и вмняетъ увольненіе это себ не въ грхъ, a въ заслугу. Онъ обязанъ удалять отъ обучающихся во ввренныхъ его надзору школахъ дтей вредные и дурные примры, а, конечно, никто не скажетъ, чтобы беременная двушка, въ качеств наставницы, была для отрочества примромъ поучительнымъ. Словомъ:
– И охота вамъ, гг. земцы, совать носъ не въ свое дло, заниматься амурными сплетнями и поднимать много шума изъ ничего. Выгоните вонъ эту распутную двчонку-шантажистку. Что она распутная, это, мм. гг., я полагаю, достаточно доказывается уже нагляднымъ несоотвтствіемъ фигуры ея съ данными ея званія; a что она шантажистка, съ ясностью явствуетъ изъ смлости ея имть какія-то претензіи на помощь и матеріальную поддержку со стороны почтеннаго человка, оказавшаго ей честь привести ее въ святое состояніе материнства. Вмсто того, чтобы безкорыстно довольствоваться тихими радостями такого состоянія и почитать его за нежданное и незаслуженное благословеніе небесъ, оиа алчетъ наживы, жаждетъ денегъ, требуетъ причитающагося ей содержанія и, лишенная такового, дерзаетъ плакать. жаловаться, проклинать, безпокоя своими кляузами ваше высокопочтенное собраніе. Не вступаться за нее должны вы, мм. гг., но благодарить меяя за то, что я избавилъ васъ отъ нея и не позволилъ ей запятнать очевидностью своего позора цломудренную репутацію вашихъ учрежденій. Для сего. мм. гг., я не пощадилъ ни нжной прихоти своей къ этой порочной особ, – ибо, со всею откровенностью чистаго сердца, долженъ сознаться: она, дйствителъно, была моею любовницею, – ни родительскаго инстинкта, – ибо, съ тмъ же чистосердечіемъ, не позволяю себ отрицать: будущій ребенокъ ея – мой ребенокъ. Я Брутъ, мм. гг., и даже больше Брута. Не велика штука покарать порокъ, отрубивъ головы взрослымъ негодяямъ-сыновьямъ, на то y человка и голова, чтобы рубить ее по мр надобности, – я же покаралъ родственный мн порокъ, еще не родившійся, въ утроб его покаралъ! Итакъ – пустъ негодница идетъ въ родовспомогательное заведеніе или, куда ей угодно, a я, во всемъ сіяніи своего служебнаго безпристрастія, во всемъ величіи исполненнаго предъ обществомъ долга, да повлекусь вами въ храмъ славы и да украшусь гражданскимъ внкомъ… «за любострастіе и жестокость!» A засимъ индидентъ исчерпанъ. Объявляется переходъ къ очереднымъ дламъ.
Продлка «аглицкаго милорда», встрченная повсемстнымъ и единодушнымъ негодованіемъ, подала, однако, къ крайнему сожалнію, нкоторымъ, враждебнымъ земскому началу, органамъ печати и частнымъ лицамъ поводъ швырнуть въ ненавистныя имъ учрежденія обидные и неправо злорадные упреки:
– Вотъ ваше земство! вотъ ваши излюбленные люди! Вотъ вамъ общественные избранники!
Я такъ полагаю, что этотъ торжествующій крикъ – глупый крикъ. Полагаю также, что, съ другой стороны, неумны и крики тхъ, кто, въ преувеличенномъ стараніи отстаивать репутацію земцевъ, – не замчая, что она вовсе не требуетъ защиты, – кляяутся и ратятся, будто бекетовскій случай – явленіе единичное, исключительное, баснословное. Это тоже неправда. Бывало все! да! всякое бывало!.. – какъ говоритъ раввинъ Бенъ-Акиба. «Во всякой семь не безъ урода», – имются, понятное дло, уроды и въ огромной земской семь. Но обобщать дикости аглицкихъ милордовъ въ постоянное и типическое явленіе, ехидно ставя его на счетъ не собственному ихъ распутству, a общему земскому распорядку, въ состояніи разв лишь такъ называемая суздальская критика. Милорды – милордами, a земство – земствомъ. И праведникъ, сказываютъ, по семи разъ на денъ падаетъ, a въ земств, какъ и въ другихъ общественныхъ учрежденіяхъ, не все же апостолы сидятъ. И если попадаютъ въ среду земскую жестоковыйные аглицкіе милорды, со всею присущею имъ склонностью не по поступкамъ поступать, то ужасаясь этой склонности, нечего, однако, сваливать грхъ съ больной головы на здоровую. Нечего восклицать:
– Ну, и земщина наша!
Когда гораздо проще и справедливе можно и должно воскликнуть:
– Однако, и милордъ!
Разумется, земство учреждаетъ школы не для развращенія обучающихъ въ нихъ наставницъ – этого и глупйшій изъ враговъ земства сказать не посметъ, – a для просвщенія народнаго. И дв непримиримо противоположныя цли эти могутъ быть перетасованы лишь тамъ, гд во глав школъ вдругъ, откуда ни хвать, по щучьему велнью, по невсть чьему прошенью, возьметъ, да и выплыветъ «аглицкій милордъ», во вкус г. Бекетова.
Милорды эти – отрыжка того добраго стараго времени, когда, по словамъ незабвеннаго майора Горбылева, губерніи наши «странами волшебствъ были: на каждой верст по Арапову да по Загоскину сидло, a черезъ десять верстъ для разнообразія, Бекетовы были разсыпаны». Пора была, дворянская пора! Что жъ ныншній г. Бекетовъ? Онъ – ничего, по этик «страны волшебствъ» мужчина хоть куда, и все несчастіе его – лишь въ томъ, что онъ опоздалъ родиться лтъ на сорокъ, и что страна волшебствъ за срокъ этотъ успла утратить значительную долю своей крпостной фаятастичносги. Съ этимъ великолпнымъ чувствомъ собственнаго достоинства и глубокой убжденности въ мужскомъ своемъ прав на безнаказанный грхъ, съ этимъ бездушнымъ презрніемъ къ неровн, сдлавшейся его жертвою, съ этою ледяною невозмутимостью совсти, съ этою наивно-откровенною готовностью, въ любой моментъ, во имя своего похотливаго каприза, сковать чужое несчастіе, – казанско-аглицкій милордъ – вылитый портретъ прекрасныхъ господчиковъ пятидесятыхъ годовъ, которыхъ смшно рекомендовалъ тогдашній юмористъ:
Лелетъ онъ дворянскіяЗамашки донъ-жуанскіяИ, съ этими замашками,Волочится за Машками…Увы!
гнвно клеймилъ когда-то современныхъ ему аглицкихъ милордовъ H. A. Некрасовъ. Это поколніе ушло, мужикъ отъ крпостныхъ стей застрахованъ, он порваны и сгнили, и осталась лишь праздная охота платонически плести ихъ.
Но духъ этого плетенія – всюду, гд живетъ и дйствуетъ аглицкій милордъ; это – неизмнный, неразрывный его спутникъ, въ род Петрушкина запаха. Призраки барщины, дворни, двичьей идутъ по пятамъ его и распространяютъ свою поганую тнь на все, что его окружаетъ, проникая даже въ самыя святыя дла и порядочныя области жизни, если он ненарокомъ очутятся въ лапахъ аглицкаго милорда. Земство – по самому существу своему – живое отрицаніе крпостничества и сословности, но къ нему, какъ къ сосцамъ здоровой, обильной молокомъ и неразборчиво щедрой кормилицы, присасывается множество аглицкихъ милордовъ. И можемъ ли мы, положа руку на сердце, отрицать, что – въ то время, какъ одни земства, въ рукахъ, чуждой милордскихъ притязаній, всесословной массы излюбленныхъ людей, быстро прогрессировали, просвщая и обогащая районъ своихъ дйствій, – бывали и бываютъ y насъ на Руси и такія злополучно-захудалыя земства, гд воля ставшихъ y власти аглицкихъ милордовъ творитъ, чего ихъ нога хочетъ, обращая земскія учрежденія въ замкнутые, вчно кейфующіе султанаты, полные антипатичнйшаго самодурства, противнйшаго кумовства, угодничества, лести, мздоимства – словомъ, всхъ пороковъ дореформенной Россіи, когда она, по вщему упреку Хомякова, была «черна неправдой черной и игомъ рабства клеймена». Конечно, все – въ міру, все – въ уменьшеніи по масштабу, приспособленному во вкус новаго вка, все въ размн съ рублей на гривенники. Но рчь идетъ не о масштаб и размрахъ, a o принципіальномъ отношеніи къ земскому длу тхъ злоупотребителей его, чью дятельность русское остроуміе давнымъ-давно опредлило мткимъ ходячимъ терминомъ «присосдиться къ общественному пирогу». Диво ли, что, воскресивъ въ подобномъ закрпощенномъ земскомъ султанат вс свои исконныя замашки, аглицкій милордъ-земецъ воскрешаетъ мало-по-малу, въ числ ихъ, и родовой инстинктъ гоньбы за Машками, и, обращая взоры свои на служащихъ подъ началомъ или вліяніемъ его интеллигентныхъ или полуинтеллигентныхъ женщинъ – учительницъ, сестеръ милосердія, фельдшерицъ, акушерокъ, телеграфистокъ, счетчицъ, конторщицъ e tutte quante, – блудливымъ окомъ выискиваетъ между нихъ лакомый кусочекъ поаппетитне и подоступне. Вся эта рабочая женская толпа закрпощена къ мстамъ своимъ бдностью и конкурренціей огромнаго трудового предложенія на малый трудовой спросъ почти что не слабе, чмъ старинныя Машки барскихъ двичьихъ были закрплены за господами своими природнымъ рабствомъ. Это – безотвтныя и сознающія себя безотвтными. Выгонятъ – что станешь длать? Куда пойдешь? Хоть издыхай, какъ собака, на улиц! «Выгонятъ», – это вчный грозный призракъ, съ насмшкою стоящій за плечами каждой русской трудящейся женщины; выгонятъ и немедленно замяятъ другою – изъ безчисленной толпы голодныхъ кандидатокъ, теперь завистливо взирающихъ на нее со стороны жадными глазами. Еще бы! счастливица! служитъ! 30 рублей въ мсяцъ получаетъ… за 14 часовъ работы въ сутки! Господи! да когда же намъ-то, намъ-то выпадетъ подобная благодать? Послушайте, господинъ хозяинъ! Увольте ее, мы будемъ работать и лучше, и прилежне, и дешевле! я на 25 пойду! я на 20! я на 15! A я – хоть за квартиру… Только возьмите! примите! не оставьте!.. И, подъ суровымъ сознаніемъ этого горемычно-безпощаднаго соперничества, «счастливица», что называется, зубами держится за свое «счастье… на мосту съ чашкой!» какъ уныло остритъ язвительное народное присловіе. Она трепещетъ передъ человкомъ, властнымъ удержать ее на служб или выгнать вонъ съ волчьимъ паспортомъ, прибавить или убавить ей жалованья, лишить ее награды или выхлопотать награду въ двойномъ размр. И, если властнымъ человкомъ является аглицкій милордъ, то изъ трепета женскаго, рабьяго трепета за свое существованіе, онъ – какую веревку хочетъ, такую и совьетъ.
Мало что есть подле покушеній мужчины, власть имущаго въ какой-либо дловой или служебной организаціи, покушеній на честь женщины или двушки, занимающей въ такой организаціи скромное рабочее мстечко. Преступленіе это надлежало бы подвести подъ категорію «съ отягчающими вину обстоятельствами» – поставить наряду съ обольщеніемъ опекаемой опекуномъ, ученицы – наставникомъ и т. п., наряду съ тми ужасными насиліями, когда жертва поставлена въ невозможность самозащиты. Изъ десяти женщинъ, преслдуемыхъ властнымъ любострастіемъ при подобныхъ условіяхъ, девять обречены на неизбжное паденіе, a – которая суметъ сберечь себя, дорого обходится ей купить свое право на цломудріе! Такъ дорого, что и самую жизнь свою приходится иной разъ включить въ эту мрачную цну. Даже въ столиц, гд арена женскаго труда шире и оплата его приличне, гд дло больше на людяхъ идетъ и, слдовательно, трудящейся легче протестовать, есть кому пожаловаться на обидчика, есть кого и на защиту свою позвать, – даже и въ столиц жизнь слагаетъ въ области этой отвратительныя и грозныя сказки. A тамъ – во глубин Россіи, гд «рядомъ лсище съ волками-медвдями»? гд «мужикъ-пьяница ходитъ, баба необразованная»? гд единственный «интеллигентъ» – это именно твое начальство, отъ котораго ты вся зависишь, въ чьихъ рукахъ и твой матеріальный достатокъ, и твоя политическая благонадежность, и твоя служебная карьера, и самая твоя репутація, потому что – стоитъ начальству дать о теб охмтку «сомнительной нравственности», и ты погибла навсегда для труда своего, какъ погибла двушка, опозоренная г. Бекетовымъ. О! аглицкіе милорды великолпно знаютъ могущество всхъ этихъ орудій доставшейся въ лапы ихъ силы, и умютъ ими пользоваться для своихъ дрянныхъ цлей и наслдственныхъ замашекъ. Эти бдныя «уважаемыя труженицы Марьи Ивановны», на своемъ тридцатирублевомъ жалованьи, обязанныя изъ него и сами кормиться, и семьямъ посылать, беззащитны столъ же, какъ и былыя «Машки-подлянки»; но – помилуйте! куда же ихъ занятне и пріятне! Что такое была «Машка-подлянка»? Двка-дура, ходячее мясо, самка безсловесная. A вдь Марья-то Ивановна – барышня, она наукамъ обучалась, по-французски съ грхомъ пополамъ говоритъ, книжки читала, съ нею и о чувствахъ потолковать возможно, и въ любовь, до поры до времени, благородно поиграть. И удовольствіе свое получилъ, и иллюзію соблюлъ, – какой, Господи благослови, шансъ образованнаго развлеченія въ деревенскомъ невжеств!
Съ одной стороны – обольщеніе, съ другой – постоянная возможность неотвратимаго нравственнаго насилія, и горитъ между этими двумя огнями бдная женская жизнь, и нтъ ей ни жалости, ни пощады. Мн скажутъ: ну, голубчикъ, пошли преувеличивать! Не вс же падаютъ, многія выходятъ изъ борьбы побдительницами… Да, еще бы вс! Этого только не хватало! Еще бы вс! Вдь и между Машками были такія, что въ омуты бросались, въ петлю лзли, a чести своей аглицкимъ милордамъ не отдавали. Но альтернатива-то – именно та же самая: то-есть – между омутомъ, петлею и благосклонностью аглицкаго милорда.